Автобиографическая справка
Я родился в Туле, 4/16 января 1867 года. Отец мой был поляк, мать - русская. Кровь во мне вообще в достаточной мере смешанная: мать отца была немка, дед моей матери был миргородский хохол, его жена, моя прабабка - гречанка. Род Смидовичей - польский дворянский род. Дед мой, Игнатий Михайлович, принимал участие в польском восстании 1830 - 31 г., имение его было конфисковано. Умер он в бедности, оставив большую семью без средств.
Отец мой был врач. Он пользовался в Туле большою популярностью как врач и общественный деятель. Был он человек широко и разносторонне образованный, особенно в области естественных наук, истории, философии и богословия. У него была своя домашняя химическая и бактериологическая лаборатория, ценная минералогическая коллекция; из года в год он аккуратно вел метеорологические наблюдения, много работал по статистике (есть ряд печатных работ). При других условиях, думаю, из него вышел бы незаурядный ученый. Единственная область, к которой он всегда относился с полнейшим равнодушием, было искусство и, в частности, изящная литература. Он, например, серьезнейшим образом ставил исторические романы Шардина выше "Войны и мира". В молодости отец был материалистом, но с тех пор как я его помню, был человеком верующим, глубокорелигиозным. Очень религиозна была и мать.
Семья наша была большая (8 человек детей, с умершими в детстве - 11, я - второй по счету) и очень "удачная". Отношение к детям было мягкое и любовное, наказаний мы почти не знали. Воспитывались в строго религиозном, православном духе, постились сплошь все посты и каждую среду и пятницу. Жили очень замкнуто, в гости ходили редко, только на святках и на Пасхе. У отца был свой дом на Верхне-Дворянской улице, и при нем большой сад. Этот сад был для нас огромным, разнообразным миром, с ним у меня связаны самые светлые и поэтические впечатления детства. Летом мы жили в деревне у дяди-помещика.
косил, возил сено и снопы, пахал, ел с рабочими и спал. Года через четыре имение было продано.
Учился я в тульской классической гимназии. Способности у меня были хорошие, память редкостная. Учение давалось легко, и учился я старательно. Был гимназистом типа "первых учеников", очень старался, чтобы при переходе из класса в класс получить награду первой степени. Труднее всего давалась математика, к которой всегда чувствовал отвращение; больше всего преуспевал в древних языках.
В младших классах гимназии зачитывался Майн Ридом и Густавом Эмаром. Не мог понять, как нравится Робинзон. С шестого класса начал читать Добролюбова, Милля, Бокля, позднее - Писарева, чему отец очень не сочувствовал. Начался религиозный перелом, давшийся мне очень тяжело. Много было споров с отцом, получился ряд конфликтов с родителями из-за отказа моего ходить в церковь. К гимназическим успехам охладел, предпочитал читать для себя; но учение по инерции шло хорошо, и кончил я курс с серебряною медалью.
13 - 14 лет начал писать стихи. Много переводил из Кернера и Гейне. Любимыми поэтами были Лермонтов и Алексей Толстой; Пушкина "презирал". Прозаиком любимым был Гоголь, позже - Тургенев.
Кончил гимназию в 1884 году, 17-ти лет, и поступил в петербургский университет, на историко-филологический факультет; шел по историческому отделению. С теплым чувством вспоминаю проф. А. В. Прахова, со страстью и блеском читавшего историю греческого искусства, и проф. В. Г. Васильевского, известного византиста, читавшего среднюю историю; читал он тихо и монотонно, не ослеплял широкими картинами и обобщениями, которые приходилось бы брать на веру; но умел заставить слушателей самостоятельно думать и разбираться в исторических данных. С увлечением еще слушал приват-доцента В. И. Семевского, начавшего читать курс русской истории восемнадцатого века; но он вскоре был удален из университета за неблагонадежность. Философию и психологию читал пресловутый М. И. Владиславлев, карьерист и тупой человек. На кафедре русской истории известного К. Н. Бестужева-Рюмина сменил бездарнейший Е. Е. Замысловский (отец одного из лидеров думских черносотенцев Е. Е. Замысловского). Мольеровски-карикатурную фигуру представлял из себя профессор древней истории Ф. Ф. Соколов, которого в истории интересовали только факты сами по себе и особенно хронология. Его изобразил Мережковский в своей поэме "Вера": взошел на кафедру старик с пергаментным лицом -
История без образов, без лиц,
Ряды хронологических таблиц...
Университетской наукой я занимался без любви, усердно посещал только Васильевского и Прахова. На экзамены шел, часто не зная экзаменатора в лицо. Но деятельно и с увлечением участвовал в разнообразнейших студенческих кружках, лихорадочно жил в напряженной атмосфере самых острых общественных, экономических и этических вопросов. Революционное народничество в это время шло уже сильно на убыль. Начинало распространяться толстовство, культ Платона Каратаева; усердно читались "Основы народничества" Юзова, статьи о русских сектантах. Во мне лично такое народничество симпатий не возбуждало; веры в народ не было. Было только сознание огромной вины перед ним и стыд за свое привилегированное положение. Но путей не виделось. Борьба представлялась величественною, привлекательною, но трагически-бесплодною борьбою гаршинского безумца против "красного цветка". Сильное впечатление производила поэма Минского "Гефсиманская ночь", запрещенная цензурою и ходившая в бесчисленных списках. Христу в Гефсиманском саду является искуситель и доказывает полнейшую ненужность его подвига, развертывает перед ним картины будущего - костры инквизиции, злодейства пап и т. д. Теряющего веру в свой подвиг Христа поддерживает ангел, который поет ему о "счастьи жертвы":
Кто крест однажды будет несть,
Но если счастье в жертве есть, -
Он будет счастлив бесконечно...
Какое дело до себя,
И до других, и до вселенной
Куда звал голос сокровенный.
Но, кто, боясь за ним идти,
Себя раздумием тревожит,
Не нужно раздумывать над тем, будет ли польза от жертвы. Высшее счастье в жертве как таковой. Великое требовалось разуверение, чтобы прийти к культу такой жертвы.
Любимыми моими писателями-художниками в это время были Глеб Успенский и Гаршин (а рядом с ними - вот подите же, - Гете). Из публицистов особенно дорог и любим был Н. К. Михайловский, - не за пути, которые бы он указывал (чувствовалось, что их и у него нет), а за страстные призывы не забывать "великих задач", за борьбу его с общественным равнодушием, с проповедью "малых дел" и толстовского "неделания".
В 1888 году я окончил курс кандидатом исторических наук. Кандидатская диссертация: "Известия Татищева, относящиеся к XIV веку". В том же 1888 году осенью поступил в Дерпт на медицинский факультет. Почему на медицинский? Главная причина: уже в то время моей мечтою было стать писателем, а для этого представлялось необходимым знание биологической стороны человека, его физиологии и патологии; кроме того, специальность врача давала возможность близко сходиться с людьми самых разнообразных слоев и укладов; для меня это было особенно нужно, так как характер у меня замкнутый, схожусь с людьми трудно. В Дерпт попал я случайно: в петербургскую медицинскую академию почему-то не был принят; когда узнал об отказе, в московском университете прием на медицинский факультет был уже прекращен; а в Дерпте университет в то время был еще немецкий и блистал крупными научными именами.
В тихом Дерпте я пробыл шесть лет и усердно занимался наукою. В 1892 году, студентом, ездил на холерную эпидемию в Екатеринославскую губернию и самостоятельно заведовал бараком на Вознесенском руднике П. А. Карпова, недалеко от Юзовки. Отношения с шахтерами были у меня прекрасные, доверием я пользовался полным. В сентябре холера кончилась, я собрался уезжать. Вдруг на Покров, 1 октября, рано утром, ко мне прибежал мой санитар, Степан Бараненко, взятый мною из шахтеров, - растерзанный, окровавленный. Он сообщил, что пьяные шахтеры избили его за то, что он "связался с докторами" и что они толпою идут сюда, чтобы убить меня. Бежать было некуда. С полчаса мы сидели со Степаном в ожидании толпы. Много за это время передумалось горького и тяжелого. Шахтеры не пришли: они задержались по дороге во встречном шинке и забыли о нас.
"К упрощению количественного определения мочевой кислоты по Гайкрафту" и "К вопросу о влиянии воды Вильдунген на обмен веществ" ("Медицина", 1893, ЉЉ 17 и 27 - 28).
В течение всего моего студенчества, как петербургского, так и дерптского, продолжал усердно писать, - вначале стихи, позже рассказы и повести. Первым моим печатным произведением было стихотворение "Раздумье", помещенное в одном из ноябрьских номеров "Модного света" Германа Гоппе. Ряд очерков и рассказов был напечатан во "Всемирной иллюстрации" и "Книжках недели" П. А. Гайдебурова.
В Дерпте кончил курс врачом в 1894 году. Несколько месяцев практиковал в Туле под руководством отца, потом уехал в Петербург и поступил сверхштатным ординатором в Барачную больницу в память Боткина для острозаразных больных. В ноябре того же года умер отец. Семья осталась с очень ограниченными средствами; на собственных ногах стоял только старший брат, горный инженер, остальные все еще только учились. Время наступило для меня тяжелое. Приходилось порядком нуждаться, место в больнице было бесплатное. Тяжело было и сознание полной своей врачебной неподготовленности; ужас брал, - какими неумелыми и практически неопытными выпускает нас в жизнь врачебная школа.
Осенью я окончил большую повесть "Без дороги" и послал ее в "Русскую мысль" В. М. Лаврова. Месяц шел за месяцем, - ответа не было. Наконец, в декабре я получил от редакции краткое извещение: "повесть ваша не может быть напечатана в нашем журнале". Отчаяние меня взяло, мне казалось, - вещь у меня получилась значительная и серьезная, а она даже вовсе не годна к печати. По настоянию одного близкого мне лица я сделал еще попытку, - отправил повесть в журнал "Русское богатство", выходивший под редакцией Н. К. Михайловского и В. Г. Короленко. Там повесть была принята очень охотно, мне было предложено постоянное сотрудничество, я получил приглашение бывать на собраниях сотрудников. В осенних номерах "Русского богатства" за 1895 год повесть была напечатана. Критика встретила ее весьма сочувственно. Один из самых лестных отзывов появился в "Русской мысли".
Общественное настроение было теперь совсем другое, чем в 80-х годах. Пришли новые люди - бодрые и верящие. Отказавшись от надежд на крестьянство, они указывали на быстро растущую и организующуюся силу в виде фабричного рабочего, приветствовали капитализм, создающий условия для развития этой новой силы. Кипела подпольная работа, шла широкая агитация на заводах и фабриках, велись кружковые занятия с рабочими, яро дебатировались вопросы тактики. Теперь дикою и непонятною показалась бы проповедь "счастья в жертве"; счастье было в борьбе, - в борьбе за то, во что верилось крепко, чему не были страшны никакие "сомнения" и "раздумия". Летом 1896 года вспыхнула знаменитая июньская стачка петербургских ткачей, всех поразившая своею многочисленностью, выдержанностью и организованностью. Многих, кого не убеждала теория, убедила она, - меня в том числе. Почуялась огромная, прочная, новая сила, уверенно выступающая на арену русской истории. Я примкнул к литературному кружку марксистов (Струве, Туган-Барановский, Калмыкова, Богучарский, Неведомский, Маслов и др.). Находился в близких и разнообразных сношениях с рабочими и революционной молодежью.
Началась война с Японией. В июне 1904 года, как врач запаса, был призван на военную службу. Попал младшим ординатором в полевой подвижной госпиталь. В сентябре месяце прибыли в Мукден, как раз к началу боя при Шахе. Участвовал в этом бою и в великом мукденском в феврале 1905 г. С войны воротился в начале 1906 г.
С тех пор постоянное мое жительство - Москва. Несколько раз был за границей, побывал в Германии, Франции, Австрии, Италии, Швейцарии, Греции и Египте.
За последние годы отношение мое к жизни и задачам искусства значительно изменилось. Ни от чего в прошлом я не отказываюсь, но думаю, что можно было быть значительно менее односторонним. Лет двенадцать назад одна умная и чуткая женщина подарила мне книжку с такой надписью (из Ал. Толстого):
Есть много звуков в сердца глубине,
Неясных дум, непетых песен много.
В настоящее время увлекаюсь эллинством. Заканчиваю большую работу об Аполлоне и Дионисе, перевел стихами всего Архилоха и всю Сафо; работаю над переводами гомеровых гимнов.
Москва, 1913 г., 8 апр.
В самом начале всемирной войны был снова мобилизован, некоторое время пробыл полковым врачом в гор. Коломне, потом заведовал в Москве одним из военно-санитарных дезинфекционных отрядов московского железнодорожного узла. В 1917 г. был председателем Художественно-просветительной комиссии при Московском Совете рабочих депутатов. В сентябре 1918 г. на три месяца поехал в Крым и прожил там три года, - под Феодосией, в поселке Коктебель, где у меня была небольшая дачка. За это время Крым несколько раз переходил из рук в руки, пришлось пережить много тяжелого, шесть раз был ограблен; больной испанкою, с температурою в 40 градусов, полчаса лежал под револьвером пьяного красноармейца, через два дня расстрелянного; арестовывался белыми; болел цингою. В 1921 году воротился в Москву, где живу и теперь.
Москва, 1924 г., 12 марта
В разные годы В. Вересаевым были подготовлены две автобиографические справки. Первая, написанная в 1913 году, впервые опубликована под названием "В. Вересаев. Автобиографическая справка" в кн.: "Русская литература XX века. 1890 - 1910". Под ред. проф. С. А. Венгерова. Т. I, кн. 2. М., 1914; вторая, написанная в 1924 году, впервые опубликована под названием "В Вересаев (Викентий Викентьевич Смидович)" в кн.: "Писатели. Автобиографии и портреты современных русских прозаиков". Под ред. Вл. Лидина. М., 1926.
Во второй половине 20-х годов, готовя Полное собрание своих сочинений, В. Вересаев внес некоторые уточнения в первую автобиографическую справку, а из второй извлек ту часть, которая посвящена событиям его жизни после 1913 года.
Ю. Фохт-Бабушкин