XII
Путешествие к "Святым местам"
Странствования мои по Средиземному морю уже начались. Из Неаполя меня выгнали раньше, чем я полагал, разные политические смуты и бестолковщина, во время которых трудно находиться иностранцу, любящему мир и тишину. До Мальты я в силу-силу добрался 1. Еще не было сильной бури, а уж меня привело в такое состояние беспрерывной рвоты, всякие десять минут, что я походил скорей на умирающего, чем на сохраняющего в себе залог жизни. Если бы еще такого адского состояния были одни сутки, меня бы не было на свете. Со страхом думаю о предстоящем четырехсуточном переезде. В Мальте должен я отдохнуть. Против всякого чаяния, в Мальте почти вовсе нет всех тех комфортов, где англичане: двери с испорченными замками, мебель простоты гомеровской, и язык невесть какой. Аглицкого почти даже и не слышно. Плохой отелишко, в котором я остановился, разве только после скверного парохода "Капри" может показаться приятным.
Гоголь - гр. А. П. Толстому, 22 генв. 1848 г., гр. А. М. Виельгорской, 23 генв., С. П. Шевыреву, 25 генв., из Мальты. Сводный текст. Письма, IV, 163, 165, 168.
Это было в январе 1848 года. На пути в Иерусалим мы отправились из Константинополя в Смирну на австрийском пароходе "Махмудиэ", а в Смирне пересели на другой пароход той же компании Ллойда - "Истамбул", идущий к берегам Сирии,-- в Бейрут. На "Истамбуле" было много народу, и большею частью поклонников, ехавших в Иерусалим на поклонение св. местам. Каких представителей наций тут не было! Весь этот люд в общем были как бы земляки; одни только мы, русские, были особняками среди этой разношерстной толпы и не принимали никакого участия в общей суматохе подвижных восточных человеков. Но оказалось, что кроме нас тут же были еще русские люди. Один из них был высокий, плотный мужчина в темно-синей с коротким капюшоном шинели на плечах и с красною фескою на голове, другой же маленький человечек с длинным носом, черными жиденькими усами, с длинными волосами, причесанными a la художник, сутуловатый и постоянно смотревший вниз. Белая поярковая с широкими полями шляпа на голове и итальянский плащ на плечах, известный в то время у нас под названием "манто", составляли костюм путника. Все говорило, что это какой-нибудь путешествующий художник. Действительно, это был художник, наш родной гениальный сатирик Николай Васильевич Гоголь, а спутник его - генерал Крутов.
При остановке у Родоса мы съехали с парохода на остров осмотреть город с его историческими постройками рыцарей-крестоносцев и посетить местного прославленного митрополита, жившего за городом. Владыка принял нас радушно, а при прощании снабдил целою корзиною превосходных апельсинов из своего сада. На пароходе о. П. поручил мне попотчевать родосскими гостинцами и земляков-спутников, что я не замедлил исполнить, отобрав десятка два лучших плодов. Гоголь и ген. Крутов не отказались от лакомства и поблагодарили меня за любезность. Тем дело и кончилось. Но, вероятно, о. А. П., на расспросы их о мне, отрекомендовал им меня яко художника, потому что спустя полчаса Гоголь вышел на палубу, где тогда я находился, и прямо направился ко мне. Не входя ни в какие объяснения, он показывает мне маленькую, вершка в два, живописную (масляными красками) на дереве икону святителя Николая-чудотворца и спрашивает мнения,-- искусно ли она написана? Затем он, пока я всматривался в живопись, поведал мне, что эта икона есть верная копия в миниатюре с иконы святителя в Бар-граде (Бары), написана для него по заказу искуснейшим художником и теперь сопутствует ему в путешествиях, потому что святитель мирликийский Николай - его патрон и общий покровитель всех христиан, по суху и по морям путешествующих. Я полюбовался иконою, как мастерски написанною, и оговорил, что не могу ничего сказать о верности копии, не видав прототипа, и еще заметил, что у нас на православных старинных иконах святитель изображается несколько иначе, особенно по облачению, и что последнее прямо говорит о латинском происхождении барградского изображения святителя. На мой отзыв Гоголь ничего не возразил, но по всему видно было, что он высоко ценил в художественном отношении свою икону и дорожил ею, как святынею. В Бейруте Гоголь поместился у нашего генерального консула Базили,-- своего однокашника по воспитанию в нежинском лицее. Мы остановились в Бейруте дней на десять, а Гоголь с Крутовым, в сопровождении Базили, отправились в Иерусалим.
Священник Петр Соловьев. Встреча с Гоголем. Рус. Стар., 1883, сент., 553.
гусем шел длинный поезд через малую пустыню по морскому берегу или дну моря, так что с одной стороны море обмывало плоскими волнами лошадиные копыта, а с другой стороны тянулись пески или беловатые плиты начинавшихся возвышений, изредка поросшие приземистым кустарником; в полдень - колодезь, выложенное плитами водохранилище, осененное двумя-тремя оливами или сикоморами. Здесь привал на полчаса, и снова в путь, пока не покажется на вечернем горизонте, уже не синем, но медном от заходящего солнца, пять-шесть пальм и вместе с ними прорезающийся сквозь радужную мглу городок, картинный издали и бедный вблизи, какой-нибудь Сидон или Тир. И этакий путь до самого Иерусалима.
Гоголь - В. А. Жуковскому, 28 февр. 1850 г. Письма, IV, 300.
Гоголь совершил переезд через пустыни Сирии в сообществе своего соученика по гимназии Базили. Базили, занимая значительный пост в Сирии, пользовался особенным влиянием на умы туземцев. Для поддержания этого влияния он должен был играть роль полномочного вельможи, который признает над собою только власть "великого падишаха". Каково же было изумление арабов, когда они увидели его в явной зависимости от его тщедушного и невзрачного спутника! Гоголь, изнуряемый зноем песчаной пустыни и выходя из терпения от разных дорожных неудобств, которые, ему казалось, легко было бы устранить,-- не раз увлекался за пределы обыкновенных жалоб и сопровождал жалобы такими жестами, которые, в глазах туземцев, были доказательством ничтожности грозного сатрапа. Это не нравилось его другу; мало того: это было даже опасно в их странствовании через пустыни, так как их охраняло больше всего только высокое мнение арабов о значении Базили в русском государстве. Он упрашивал поэта говорить ему наедине что угодно, но при свидетелях быть осторожным. Гоголь соглашался с ним в необходимости такого поведения, но при первой досаде позабыл дружеские условия и обратился в избалованного ребенка. Тогда Базили решил вразумить приятеля самим делом и принял с ним такой тон, как с последним из своих подчиненных. Это заставило поэта молчать, а мусульманам дало почувствовать, что Базили все-таки полновластный визирь "великого падишаха", и что выше его нет визиря в империи.
П. А. Кулиш
Как сквозь сон, видится мне самый Иерусалим с Элеонской горы,-- одно место, где он кажется обширным и великолепным... Помню, что на этой Элеонской горе видел я след ноги вознесшегося, чудесно вдавленный в твердом камне, как бы в мягком воске, так что видна малейшая выпуклость и впадина необыкновенно правильной пяты.
Гоголь - В. А. Жуковскому. Письма, IV, 300.
Прибыл я сюда благополучно, без всяких затруднений, едва приметивши, что из Европы переступил в Азию, почти без всяких лишений и даже без утомления.
- В. А. Жуковскому, 28/16 февр. 1848 Иерусалима. Письма, IV, 172.
Я говел и приобщался у самого гроба господня. Литургия совершалась на самом гробовом камне. Как это было поразительно! Пещерка или вертеп, в котором лежит гробовая доска, не выше человеческого роста; в нее нужно входить нагнувшись в пояс; больше трех поклонников в ней не может поместиться. Перед нею маленькое преддверие, кругленькая комнатка почти такой же величины с небольшим столбиком посередине, покрытым камнем (на котором сидел ангел, возвестивший о воскресении). Это преддверие на это время превратилось в алтарь. Я стоял в нем один; передо мною только священник, совершавший литургию; диакон, призывавший народ к молению, уже был позади меня, за стенами гроба; его голос уже мне слышался в отдалении. Голос же народа и хора, ему ответствовавшего, был еще отдаленнее. Соединенное пение русских поклонников, возглашавших "Господи, помилуй!" и прочие гимны церковные, едва доходили до ушей, как бы исходившие из какой-нибудь другой области. Все это было так чудно! Я не помню, молился ли я. Мне кажется, я только радовался тому, что поместился на месте, так удобном для моления и так располагающем молиться; молиться же собственно я не успел. Так мне кажется. Литургия неслась, мне казалось, так быстро, что самые крылатые моленья не в силах бы угнаться за нею. Я не успел почти опомниться, как очутился перед чашей, вынесенной священником из вертепа, для приобщения меня, недостойного.
Гоголь - В. А. Жуковскому, 6 апр. 1848 г., из Бейрута. Письма, IV, 176.
провести ночь у гроба спасителя, я удостоился приобщиться от святых тайн, стоявших на самом гробе вместо алтаря,-- и при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное.
Гоголь
1848, февраля 23. Во граде Иерусалим, ради усердию, которую показывал к живописного гроба господня и на прочих святых местах духовний сын наш Николай Васильевич (Гоголь), в том и благославляю ему маленькой части камушка от гроба господня и часть дерева от двери храма воскресения, которая сгорела во время пожара 1808 сентября 30-го дня, эти частички обе справедливость.
ятом граде Иерусалиме. Свидетельство о подлинности реликвий, полученных Гоголем от митрополита. В. А. Гиляровский. На родине Гоголя. М. 1902. Стр. 32.
Что он чувствовал у гробницы спасителя, осталось тайной для всех. Он мне не советовал ехать в Палестину, потому что комфортов совсем нет.
А. О. Смирнова
Природа в Палестине не похожа нисколько на все то, что мы видели; но тем не менее поражает своим великолепием, своею шириною. А Мертвое море - что за прелесть! Я ехал с Базили, он был моим путеводителем. Когда мы оставили море, он взял с меня слово, чтоб я не смотрел назад прежде, чем он мне не скажет. Четыре часа продолжали мы наше путешествие от самого берега, в степях, и точно шли по ровному месту, а между тем незаметно мы поднимались в гору; я уставал, сердился, но все-таки сдержал слово и ни разу не оглянулся. Наконец Базили остановился и велел мне посмотреть на пройденное нами пространство. Я так и ахнул от удивления. На несколько десятков верст тянулась степь все под гору; ни одного деревца, ни одного кустарника, все ровная, широкая степь; у подошвы этой степи или, лучше сказать, горы, внизу, виднелось Мертвое море, а за ним прямо, и направо, и налево, со всех сторон опять то же раздолье, опять та же гладкая степь, поднимающаяся со всех сторон в гору. Не могу описать, как хорошо было это море при захождении солнца. Вода в нем не синяя, не зеленая и не голубая, а фиолетовая. На этом далеком пространстве не было видно никаких неровностей у берегов; оно было правильно-овальное и имело совершенный вид большой чаши, наполненной какой-то фиолетовой жидкостью.
Гоголь по записи Л. И. Арнольди. Рус. Вестн., 1862, XXXVII, 61.
Где-то в Самарии сорвал полевой цветок, где-то в Галилее другой, в Назарете, застигнутый дождем, просидел два дня, позабыв, что сижу в Назарете, точно как бы это случилось в России на станции.
- В. А. Жуковскому. Письма, IV, 301.
Из Иерусалима Гоголь вернулся в Бейрут один, а Базили остался там по делам службы. Я часто навещал его. Он был очень приветлив, но грустен, был набожен, но не ханжа, никогда не навязывал своих убеждений и не любил разговора о религии. Часто посещал он жену Базили и приглашал меня показывать ему окрестности Бейрута. По возвращении Базили пожелал сам ознакомить его с бейрутским обществом, чтобы рассеять немного его грустное настроение. Однажды, входя в дом консула, на лестнице я встретил уходившего Гоголя и на мой вопрос, что он так рано уходит, он махнул рукою и отвечал: "ваше бейрутское общество страшную тоску на меня навело; я ушел потихоньку, пора домой; не говорите Базили, что меня встретили".
В. Б. Бланк. Воспоминания. Рус. Арх., 1897, III, 215.
(о. Матвея). Что вам сказать о нем? По-моему, это умнейший человек из всех, каких я доселе знал, и если я спасусь, так это, верно, вследствие его наставлений, если только, нося их перед собой, буду входить больше в их силу.
Гоголь - гр. А. П. Толстому, 25 апр. 1848 г., из Константинополя. Письма, IV, 177.
Неудача "Выбранных мест..." воспринималась Гоголем едва ли не как самая большая трагедия жизни. Назвавший все свои прошлые произведения бесполезными, он все надежды возлагал на эту книгу, в ней видел смысл своей жизни, исполнение своего предназначения. Он решает вовсе бросить писательство, о чем пишет в "Авторской исповеди", произведении, которое создавалось в мае - июне 1847 г. и призвано было объяснить всем смысл обращения к проповеди и в котором Гоголь оценивал всю прожитую им жизнь именно в аспекте исполнения предназначения. Произведение это осталось в бумагах Гоголя и было опубликовано лишь после его смерти, в 1855 г. В некоторых письмах Гоголь называл эту работу "повестью моего авторства" или "повестью моего писательства", рассматривая ее как ответ своим критикам, обрушившимся на "Выбранные места..." справа и слева. Мучительная и напряженная, эта вещь дает яркое представление о тех страданиях, которые испытывал Гоголь в тяжелые для него первые месяцы 1847 г.
В "Авторской исповеди" запечатлелось смятенное состояние души Гоголя, в котором он находился после провала заветной книги. И в этом состоянии вновь возникает у него мысль о посещении Святой Земли, куда он собирался еще перед началом работы над вторым томом "Мертвых душ". Но если прежде Гоголь связывал с этой поездкой надежды на благословение труда, то теперь это, скорее, стремление утвердиться в вере, вновь внятно ощутить собственное предназначение, исцелиться сердцем, прикоснувшись к христианским святыням. В январе 1848 г. Гоголь отправляется в путешествие. В сопровождении К. М. Базили, служившего в то время русским генеральным консулом в Сирии и Палестине, он едет в Иерусалим. Но оттуда пишет Жуковскому: "Я здесь не остаюсь долго, спеша возвратиться в Россию" (т. 14, с. 54). Друзьям же и родным он сообщает из Иерусалима лишь то, что прибыл благополучно, не описывая никаких впечатлений. Более того, 6 апреля он пишет Жуковскому из Бейрута: "Уже мне почти не верится, что и я был в Иерусалиме. А между тем я был точно..." (т. 14, с. 57). Письма Гоголя из Палестины свидетельствуют о его нетерпении вернуться в Россию. И лишь через два года, выполняя просьбу Жуковского описать Палестину (это нужно было Жуковскому для задуманной им поэмы "Вечный жид"), он попробует живописать свои впечатления, называя их сонными. Однако описанное живо мелкими подробностями, оно выпукло и пластично и доказывает, что Гоголь отнюдь не утратил художественного дара: "Еще помню вид, открывшийся мне вдруг среди однообразных серых возвышений, когда, выехав из Иерусалима и видя перед собою все холмы да холмы, я уже не ждал ничего - вдруг с одного холма, вдали, огромным полукружием предстали горы. Странные горы: они были похожи на бока или карнизы огромного, высунувшегося углом блюда. Дно этого блюда было Мертвое море. Бока его были голубовато-красноватого цвета, дно голубовато-зеленоватого. Никогда не видал я таких странных гор. Без них и остроконечий, они сливались верхами в одну ровную линию, составляя повсюду ровной высоты исполинский берег над морем. По ним не было приметно ни отлогостей ни горных сколов; все они как бы состояли из бесчисленного числа граней, отливавших разными оттенками сквозь общий мглистый голубовато-красный цвет. Это вулканическое произведение - нагроможденный вал бесплодных каменьев - сияло издали красотой несказанной" (т. 14, с. 168--169).
Но желанного душевного просветления эта поездка, как видно, не принесла, Мучительные сомнения не покинули Гоголя.
1