Моментъ перелома въ художественномъ отраженiи. - "Безъ дороги" и "Поветрiе", разсказы Вересаева.
Разсказы г. Вересаева, появившiеся сначала въ "Рус. Богатстве" и другихъ журналахъ, сразу выделили автора изъ сероватой толпы многочисленныхъ сочинителей очерковъ и разсказовъ, судьба которыхъ довольно однообразна - появиться на мигъ и кануть въ лету, не возбудивъ ни въ комъ ожиданiй и не оставивъ по себе особыхъ сожаленiй. Иначе было съ разсказами г. Вересаева. Каждый изъ нихъ резко выделялся и особымъ настроенiемъ автора, и содержанiемъ, и манерой обработки сюжета. Словомъ, оригинальность автора выступала несомненно, давая право надеяться, что въ лице г. Вересаева литература получитъ новую незаурядную силу. Теперь, собранные вместе, эти очерки и разсказы не только не ослабляютъ прежняго впечатленiя, но въ значительной степени усиливаютъ его. То, что въ каждомъ изъ нихъ было отрывочно и лишь намечалось отдельными чертами, выступаетъ въ сборнике въ совокупности, дополняясь взаимно и создавая въ общемъ вполне определенное настроенiе, которое, начиная съ первыхъ страницъ, все усиливается, оставляя читателя подъ впечатленiемъ чего-то сильнаго и новаго.
Главное содержанiе сборника составляютъ собственно две вещи - повесть "Безъ дороги" и непосредственно дополняющiй ее очеркъ "Поветрiе", появляющiйся въ печати первый разъ. Небольшiе разсказы - "На мертвой дороге", "Товарищи", "Прекрасная Елена", "Порывъ" "Загадка", помещенные въ начале сборника, служатъ какъ бы введенiемъ, въ которомъ намечены "лейтъ-мотивы", употребляя терминъ вагнеровской музыки, - руководящiя начала, развертывающiяся затемъ въ целую картину душевнаго настроенiя въ повести "Безъ дороги".
Въ первомъ очерке, "На мертвой дороге", по выдержанности, пожалуй, лучшемъ во всей книге, читателя съ первыхъ строкъ охватываетъ впечатленiе мертвой неподвижности, которою веетъ отъ прекрасно набросанной картины выжженой солнцемъ степи и убегающей вдаль заброшенной линiи железной дороги. Эта линiя когда-то кипела жизнью, центромъ которой былъ ныне выработанный рудникъ, угольная шахта, где сотни рабочихъ бодро стучали кайлой, выбрасывая на поверхность живительный уголь. Теперь здесь тишина и опустошенiе: бурьяномъ поросли рельсы и шпалы, жизнь идетъ мимо, мимо тянутся скрипучiе обозы, мимо снуютъ толпы рабочихъ, а сторожъ, неподвижно покуривающiй трубку и тоскливо посматривающiй на свою мертвую линiю, убегающую въ глухой уголъ, где зiяетъ глубокая шахта, еще усиливаетъ впечатленiе пустоты и мертвенности. Изредка забредаетъ въ сторожку унылый путникъ укрыться отъ палящаго солнца, какъ, напр., мечтатель Никитинъ. шахтеръ, задавшiйся целью своими "плантами" въ самое сердце поразить техъ, кто небрежетъ о здоровьи и жизни шахтеровъ, либо загнанная дождемъ богомолка, повествующая о чудесахъ богоспасаемаго града Іерусалима. "И степь, безсильно выгоревшая подъ солнцемъ, и ленивый, душный воздухъ, и негодующiя сетованiя сторожа, все дышало чемъ-то такимъ тоскливымъ, разслабляющимъ и безнадежнымъ... Странно было думать, что где-нибудь теперь свежо и прохладно, что есть на свете добрые, деятельные, неунывающiе люди..."
"Товарищи", та же мертвая тишь и безотрадная тоска, только веетъ ею не отъ мертвой дороги, а отъ мертвыхъ людей, когда-то бодрые и радостные, они составляли живую дружную семью молодежи, кипевшую мечтами, надеждами и планами, теперь, заброшенные службою въ одинъ изъ безчисленныхъ русскихъ городишекъ, они тянутъ лямку, кто по акцизу, кто учителемъ, словомъ, все чиновники, либо добываютъ себе средства мало привлекающимъ ихъ трудомъ. "Еще работы въ жизни много, работы честной и святой", припоминается одному изъ нихъ слова юношеской песни. Где же она, эта "честная и святая работа"? "Онъ думалъ о томъ, что уже целыхъ два года прожилъ въ Инсарске, эти два года пролетели страшно быстро, какъ одна неделя, а между темъ воспоминанью не на чемъ остановиться: дни вяло тянулись за днями, скучные, безсмысленные; опротивевшая служба, безконечныя прогулки, выпивки и тупая тоска, изъ которой нетъ выхода, которая стала его обычнымъ состоянiемъ..." То же испытываетъ каждый изъ его товарищей, и, собираясь вместе, они въ глазахъ другъ у друга читаютъ ту же тоску, то же сознанiе безцельности жизни, такой далекой отъ юношеской радости бытiя. Что же привело ихъ всехъ къ такому безотрадному существованiю? Почему мечты разбились при первомъ столкновенiи съ действительностью, въ которую наши герои не сумели внести ни искры изъ прежняго огня, горевшаго въ сердцахъ огня свободы, чести и высокихъ душевныхъ порывовъ? "Въ семье, въ школе, - уныло размышляетъ одинъ изъ нихъ,-- намъ никто никогда не говорилъ о нашихъ обязанностяхъ... Не воруй, не лги, не обижай другихъ, не, не, не... вотъ была мораль... Мы думали спокойно прожить съ этой моралью, какъ жили наши отцы. И вдругъ приходитъ книга и обращается къ намъ съ неслыханно-громаднымъ запросомъ: она требуетъ, чтобы вся жизнь была однимъ сплошнымъ подвигомъ. Но где взять для этого силъ? Книга этихъ силъ дать не могла, она ихъ предполагала уже существующими... И вотъ результатъ: она только искалечила насъ и пустила гулять по свету съ больною совестью..."
Минуя следующiе разсказы - "Порывъ", "Прекрасная Клена", "Загадка", какъ бы иллюстрирующiе это мертвое настроенiе неподвижной жизни, перейдемъ къ центральной повести сборника "Безъ дороги", где отрывочныя настроенiя предыдущихъ разсказовъ слагаются въ определенную и выдержанную картину опустошенной души. Предъ нами два типа - вековечные, старые типы русской интеллигенцiи: онъ - уже истрепанный жизнью, изверившiйся въ "великiя слова" и "имена" и сознающiй себя въ этой жизни "безъ дороги"; она - вся трепетъ и ожиданiе, уже воспрiявшая въ себя отраву "книжной проповеди" о подвиге и готовая ринуться по первому указанiю. Ей нуженъ "вождь" и "пророкъ", за которымъ она могла бы слепо пойти, а онъ, умудренный опытомъ жизни, прежде всего не веритъ всякимъ вождямъ и всему, что отдаетъ пророческими упованiями. Можно бы подумать, что изъ столкновенiя этихъ двухъ типовъ разыграется обычная любовная драма, какихъ тысячи заполняютъ русскую литературу, и тогда въ повести г. Вересаева мы бы имели тысяча-первую, можетъ быть и хорошо написанную, но не вносящую ничего новаго. Авторъ гораздо самостоятельнее и оригинальнее.
Драма разыгрывается и гораздо ужаснее всякихъ любовныхъ перипетiй. Предъ нами драма одного изъ русской интеллигенцiи, захваченнаго жизнью врасплохъ въ тягостную минуту переходной эпохи, когда старое нажито, истрепано въ конецъ, а новое еще даже не мелькнуло вдали.
Повесть написана въ виде дневника, и герой самъ раскрываетъ "корни и нити" душевнаго разлада, который неминуемо долженъ былъ привести къ тому или иному трагическому концу. Больной и усталый онъ попадаетъ въ деревню, въ родственную ему дружную семью, жизнерадостная молодежь которой, еще не оперившаяся и не испробовавшая себя въ жизни, но кипящая всеми силами нетронутой молодой души, вызываетъ невольное сравненiе, заставляетъ оглянуться назадъ и подвести итоги его собственному прошлому. Эти итоги неутешительны.
"... Да, мало хорошаго вспомнишь за эти прожитые три года. Сидеть въ своей раковине, со страхомъ озираться кругомъ, видеть опасность и сознавать, что единственное спасенiе для тебя - уничтожиться, уничтожиться теломъ, душою, всемъ, чтобы ничего отъ тебя не осталось... Можно ли съ этимъ жить? Невесело сознаваться, но я именно въ такомъ настроенiи прожилъ все эти три года. "Зачемъ я отъ времени зависеть буду? Пускай же лучше оно зависитъ отъ меня". Мне часто вспоминаются эти гордыя слова Базарова. Вотъ были люди! Какъ они верили въ себя! А я, кажется, настоящимъ образомъ въ одно только и верю, это именно въ неодолимую силу времени. "Зачемъ я отъ времени зависеть буду"! Зачемъ? Оно не отвечаетъ; оно незаметно захватываетъ тебя и поведетъ, куда хочетъ; хорошо, если твой путь лежитъ туда же, а если нетъ? Сознавай тогда, что идешь не по своей воле, протестуй всемъ своимъ существомъ, оно все-таки делаетъ по своему. Я въ такомъ положенiи и находился. Время тяжелое, глухое и сумрачное со всехъ сторонъ охватываетъ меня, и я со страхомъ виделъ, что оно посягаетъ на самое для меня дорогое, посягаетъ на мое мiросозерцанiе, на всю душевную жизнь... Гартманъ говоритъ, что убежденiя наши - плодъ "безсознательнаго", а умомъ мы лишь подыскиваемъ къ нимъ более или менее подходящiя основанiя; я чувствовалъ, что тамъ где-то, въ этомъ неуловимомъ "безсознательномъ", шла тайная, предательская, неведомая мне работа, и что въ одинъ прекрасный день я вдругъ окажусь во власти этого "безсознательнаго". Мысль эта наполняла меня ужасомъ: я слишкомъ ясно виделъ, что правда, жизнь - все въ моемъ
"То, что происходило кругомъ, лишь укрепило меня въ убежденiи, что страхъ мой не напрасенъ, что сила времени - сила страшная и не по плечу человеку. Какимъ чудомъ могло случиться, что въ такой короткiй срокъ все такъ изменилось? Самыя светлыя имена вдругъ потускнели, слова самыя великiя стали пошлыми и смешными; на смену вчерашнему поколенiю явилось новое, и не верилось, неужели эти - всего только младшiе братья вчерашнихъ? Въ литературе медленно, но непрерывно шло какое-то общее заворачиванiе фронта, и шло вовсе не во имя какихъ-либо новыхъ началъ,-- о нетъ) Дело было очень ясно: это было лишь ренегатство,-- ренегатство общее, массовое и, что всего ужаснее, безсознательное. Литература тщательно оплевывала въ прошломъ все светлое, хорошее, но оплевывала наивно, сама того не замечая, воображая, что поддерживаетъ какiе-то "заветы"; прежнее чистое знамя въ ея рукахъ давно уже обратилось въ грязную тряпку, а она съ гордостью несла эту опозоренную ею святыню и звала къ ней читателя; съ мертвымъ сердцемъ, безъ огня и веры, говорила она что-то, чему никто не верилъ"...
какъ герой повести. Его спасала работа, которой ему, земскому врачу, было по горло, но эта работа ему была нужна затемъ, чтобы "наркотизироваться" ею до совершеннаго самозабвенiя. И когда эта работа въ его жизни внезапно оборвалась, предъ нимъ всталъ съ удвоенною силой старый вопросъ, что делать?-- вопросъ, получающiй еще большую остроту, когда съ нимъ обращается къ герою его молоденькая кузина Наташа.
Для нея этотъ вопросъ еще настоятельнее требуетъ разрешенiя. Она только-что начинаетъ жить и увлекаться теми высокими словами, великими именами, которыя сыграли свою роль въ жизни героя и въ силу которыхъ онъ уже изверился. Онъ, какъ истый идолопоклонникъ, бросилъ своихъ боговъ, когда увидалъ, что они не сумели защитить сами себя. Что же онъ можетъ сказать ей, этой разсцветающей жизни, жадно раскрывающейся ему навстречу, ждущей съ страстнымъ нетерпенiемъ, что онъ, старшiй по возрасту и развитiю, преданный самымъ высокимъ началамъ, ради которыхъ бросилъ университетъ и ушелъ "служить народу" въ земство, сумеетъ осветить ей грядущiй путь жизни светомъ своего идеала, светомъ, испробованнымъ на деле, на пути собственной жизни. "Преемственности" идей и дела - вотъ чего она ждетъ отъ старшаго поколенiя.
Казалось-бы, чего же лучше? "Отъ ея разговоровъ веетъ такимъ старымъ-старымъ, но такимъ хорошимъ; она хочетъ знать, какъ я смотрю на общину, какое значенiе придаю сектантству, считаю-ли возможнымъ и желательнымъ развитiе въ Россiи капитализма. И въ разспросахъ ея сказывается предположенiе, что я непременно долженъ интересоваться всемъ этимъ... Она разспрашиваетъ меня о моей деятельности, объ отношенiяхъ къ мужикамъ, усматривая во воемъ этомъ глубокую идейную подкладку; въ разговоре ея проскальзываютъ слова: "долгъ народу", "дело", "идея". ".
О "преемственности", какъ видно изъ подчеркнутыхъ словъ, не можетъ быть и речи. Герой слишкомъ правдивъ, чтобы вводить въ обманъ наивную кузину. Съ гибелью мiросозерцанiя, разрушеннаго силою времени, для него потеряли весъ и значенiе слова "долгъ народу", "дело", "идея", для которыхъ въ жизни не нашлось реальнаго осуществленiя. Да, онъ бросилъ университетъ, чтобы служить въ земстве, но эта служба убедила его въ ничтожности этой работы для народа и въ непрочности ея. "Я разсказывалъ о голоде, о тифе, о томъ, какъ жалко было при этомъ положенiе насъ, врачей, требовалось лишь одно - кормите, получше кормите здоровыхъ, чтобъ сделать ихъ более устойчивыми, но пособiй едва хватало на то, чтобы не дать имъ умереть съ голоду. И вотъ одного за другимъ валила страшная болезнь, и мы безпомощно стояли передъ нею съ своими ненужными лекарствами"... А прочность?-- первый самодуръ, съ которымъ довелось столкнуться герою, уничтожилъ его земскую службу, лишивъ возможности "отдать долгъ народу*.
Темъ не менее на категорически поставленный вопросъ - что делать?-- герой ничего не находитъ лучшаго, какъ петь ей старую песенку о призванiи интеллигенцiи идти въ деревню, стать ближе народу, хотя и корчится въ душе отъ лжи и фальши своихъ словъ, которыхъ не можетъ не чувствовать и не сознавать.
"-- Помнишь, Митя,-- заговорила Наташа, - помнишь, ты говорилъ недавно о сознанiи, что живешь не напрасно, что это самое главное въ жизни... Я и прежде, до тебя, много думала объ этомъ... Ведь это сознанiе, о которомъ ты говорилъ, ведь это самое большое счастье!..
"Я молча шелъ, кусая губы. Въ душе у меня поднималось злобное враждебное чувство въ Наташе: ведь она должна же бы, наконецъ, понять, что для меня этотъ разговоръ тяжелъ и непрiятенъ, что его безполезно затевать; должна бы она хоть немного пожалеть меня; и меня еще больше настраивало противъ нея именно то, что мне приходится ждать сожаленiя и пощады отъ этого почти ребенка.
"-- Я слышалъ, что ты прошлую зиму занималась здесь съ деревенскими ребятами,-- проговорился я. - Ну, какъ ты, съ охотой занималась, нравится тебе это дело?
"-- Д-да,-- сказала Наташа запнувшись.
"-- Ну, вотъ тебе и дело. Если хочешь совершенно отдаться ему, поступи въ сельскiя учительницы. Тогда ты будешь близко стоять къ народу, можешь сойтись съ нимъ, влiять на него.
"Я говорилъ это, какъ плохой актеръ говоритъ заученный монологъ, и мерзко было на душе... Мне вдругъ пришла въ голову мысль: а чтобы я сказалъ ей, если бы не было этой спасительной сельской учительницы, альфы и омеги "настоящаго" дела?..
"Наташа шла, опустивъ голову.
"-- Голубушка, это дело мелко, что говорить,-- сказалъ я, помолчавъ. - Но, где теперь блестящiя, великiя дела? Да не по нимъ и узнается человекъ. Это дело мелко, но оно даетъ великiе результаты...
"Я почти физически страдалъ: какъ все фальшиво и фразисто! Мне казалось, что теперь Наташа видитъ меня насквозь; и казалось мне еще, что и самъ я только теперь увиделъ себя въ настоящемъ свете, увиделъ, какая безнадежная пустота во мне"...
Понятны жгучiя муки, испытываемыя беднымъ героемъ.
которая подымала бы человека надъ жизнью, открывая ему широкую и далекую перспективу. У Глеба Успенскаго есть премилый разсказъ про одного сапожника, который, желая возвысить въ главахъ сына свое ремесло, говоритъ ему, что весь мiръ ходитъ въ сапогахъ, а потому нетъ почетнее занятiя, какъ шить сапоги. Но герой повести, потерявъ цельность своего мiросозерцанiя, которое одно могло бы объединить всякую невидную работу на пользу народа съ широкой общей идеей,-- необходимымъ образомъ долженъ сознавать что его советъ юной душе рвущейся къ "смыслу жизни", стать сельской учительницей - хуже, чемъ камень вместо хлеба голодному. Въ немъ нетъ воодушевленiя, какое руководитъ упомянутымъ беднымъ сапожникомъ, а безъ него нельзя воодушевить другихъ, хотя бы и проповедывались очевиднейшiя истины. Истину самую высокую не передать другому въ виде сухой формулы. Только, давая почувствовать неизъяснимое, живительное наслажденiе, какое испытываешь самъ отъ чувства воспринятой истины, только зажигая въ другомъ тотъ огонь, которымъ пылаешь самъ, можно внушить убежденiе въ непреложности истины и готовность посвятить ей всю жизнь. Если же вместо всеохватывающаго чувства есть только разумная разсудочность, нельзя привлечь другихъ къ служенiю делу, которое, можетъ быть, и очень полезно, и очень своевременно, но которое не захватываетъ всего человека.
А именно этихъ-то началъ и нетъ въ злополучномъ герое, истомъ представителе растерянной интеллигенцiи восьмидесятыхъ годовъ. Онъ говоритъ высокiя слова - и самъ ихъ стыдится, потому что самъ не веритъ въ ихъ силу и значенiе. Вера, придававшая имъ внутреннiй смыслъ, улетучилась, и герой повести, несомненно искреннiй, честный и потому неспособный играть словами ради одной игры, спасовалъ предъ доверчивой юной душой, "почти ребенкомъ". Когда Наташа, возвращаясь къ вышеприведенному разговору, спрашиваетъ его,-- "верилъ ли ты въ то, что говорилъ" - онъ окончательно кладетъ оружiе и заявляетъ: "Ты хочешь идеи, которая бы наполнила всю жизнь, которая бы захватила тебя целикомъ и упорно вела къ определенной цели, ты хочешь, чтобъ я вручилъ тебе знамя и сказалъ: "вотъ тебе знамя,-- борись и умирай за него"... Я больше тебя читалъ, больше видалъ жизнь, но со мною тоже, что съ тобой: !-- и въ этомъ вся мука".
Эта честная прямота подкупаетъ насъ въ пользу героя, который действительно обладаетъ всеми задатками для героическихъ подвиговъ. Когда началась холера, и все разбежалиоь изъ одного более другихъ опаснаго пункта, онъ смело идетъ туда, какъ солдатъ на приступъ, хотя и не веритъ въ победу. Смерть его подъ ударами стихiйной остервенелой силы не только примиряетъ читателя съ нимъ, но вызываетъ глубокую жгучую скорбь за великую нравственную силу, которая погибла такъ безплодно. Чего не могла бы создать она, если бы условiя благопрiятствовали ей! Предъ нами истинный герой, потому что и умирая онъ также прямо смотритъ въ лицо судьбе и не скрываетъ отъ себя, что его жертва безцельна. "За что ты боролся, во имя чего умеръ?-- говоритъ онъ, умирая. - Чего ты достигъ своею смертью? Ты только "... И вы невольно склоняете голову передъ величiемъ этой смерти; кто могъ такъ умереть, могъ бы достичь великихъ результатовъ въ жизни.
Къ людямъ переходныхъ эпохъ принято относиться несколько свысока. То, молъ, были герои, а это - жалкiе люди, къ добру и злу постыдно равнодушные. Положимъ, бываетъ много такихъ, но какъ и въ яркiя, кипящiя жизнью и одушевленiемъ эпохи не все сплошь герои, такъ и во времена унылаго застоя, когда жизнь словно толчется на месте, а на поверхность этой мертвой зыби выносится всякая муть и дрянь,-- есть тоже свои герои, которые, не имея собственнаго знамени, не преклоняются предъ "грязными тряпками", честно сознаются въ своемъ незнанiи, где искать это "знамя", и находятъ въ себе достаточно силъ принести себя въ жертву, хотя и не веря въ спасительность ея. Имъ не дано счастья оставить после себя преемниковъ, которымъ они могутъ передать дорогое дело, потому что такого дела нетъ у нихъ. Самое большее, что они могутъ, это передать остающимся свою неизменную веру въ людей и лучшее будущее, какъ умирающiй герой повести - Наташе: "и я говорю ей, чтобъ она любила людей, любила народъ; что не нужно отчаиваться, нужно много и упорно работать, нужно искать дорогу... И теперь мне не стыдно говорить эти "высокiя" слова".
Повесть этимъ кончается. Написана вся вещь очень хорошо, а сцена въ холерномъ бараке и особенно сцена дикой расправы съ докторомъ превосходны по яркости изображенiя и силе впечатленiя, какое они производятъ на читателя. Это лучшее, а, пожалуй, и единственное художественное произведенiе, въ которомъ описано смутное время холеры, какъ-то удивительно безследно промелькнувшее въ нашей литературе.
разсказе "Поветрiе" мы снова встречаемся съ нею. Она выполнила до известной части советъ своего злополучнаго кузена,-- она искала и нашла дорогу, на которой мы ее и застаемъ въ разсказе. Смерть кузена и ея обстановка произвели на нее ужасное впечатленiе. "Всеми помыслами, всемъ своимъ существомъ она какъ бы ушла тогда въ одно желанiе - желанiе страданiя и жертвы... Она настойчиво разспрашивала, что теперь всего нужнее делать, на что отдать свои силы. Вскоре Наташа уехала на югъ сестрою милосердiя, затемъ, по окончанiи холеры, за границу... И вотъ что теперь стало изъ нея!" - горестно восклицаетъ ея старый другъ и руководитель, пожилой земскiй врачъ, весь ушедшiй въ свою практику, старый, убежденный народникъ, въ которомъ жизнь не убила прежняго идеалиста,
Что же стало съ Наташей, отчего докторъ приходитъ въ такой ужасъ?
Мы застаемъ ее въ числе действующихъ, или лучше сказать, разговаривающихъ лицъ за столомъ у нашего почтеннаго земца-народника. Къ нему завернулъ по дороге прежнiй его товарищъ, такой же убежденный народникъ, какъ и онъ, Киселевъ, устраивающiй артели кустарей. Докторъ страшно радъ, что можетъ провести съ нимъ вечеръ, забывъ обычныя заботы и горести. Радость еще усиливается при мысли, что обещала прiехать и Наташа, которую ему смертельно хочется познакомить съ Киселевымъ, чтобы наивно похвастать предъ нею, какiе деятели вышли изъ среды народниковъ. Возвратившись изъ больницы, докторъ застаетъ Киселева въ жаркомъ споре съ студентомъ-технологомъ Даевымъ, сыномъ местнаго деревенскаго дьячка. Даевъ стоитъ на совершенно противоположной Киселеву и доктору точке зренiя. Споръ разгорается, прiезжаетъ Наташа, сначала только слушаетъ, но когда докторъ обращается къ ней за сочувствiемъ, въ полной уверенности найти въ ней союзницу, она спокойно, но решительно становится на сторону Даева.
Она очень заинтересовывается артелями Киселева, съ любопытствомъ просматриваетъ ихъ уставъ, Киселевъ увлекается описанiемъ того, что уже сделано, и еще более перспективами будущаго, хотя и скорбитъ, что "г. Даевъ не согласенъ съ этимъ". Наташа замечаетъ, что и она не согласна. Оба народника такъ и вскидываются - "почемуи
"марксистами", или, какъ ядовито замечаетъ Даевъ, "марксятами" по остроумной терминологiи г. г. народниковъ. Приводить его здесь не станемъ, хотя онъ вполне заслуживаетъ вниманья по замечательно выдержанному тону, который авторъ сумелъ сохранить до конца, ни разу не становясь самъ ни на ту, ни на другую сторону. Благодаря этой объективности, обе спорящiя стороны выступаютъ рельефно, и невозможность примиренья между ними становится очевидной. Киселевъ и докторъ - оба почтенные, достойные полнаго уваженiя люди, идеалисты-народники въ лучшемъ значенiи слова, доказавшiе всею жизнью искренность своей веры. Противники ихъ Наташа и Даевъ - не менее искренни и стойки, но, воздавая полную дань уваженья добрымъ намеренiямъ народниковъ, они съ темъ большей неумолимостью разрушаютъ ихъ идеалистическiя построенiя, съ холодной логикой разбивая все ихъ положенiя. Авторъ ничего не подчеркиваетъ, но для самого предубежденнаго читателя становится ясно, на чьей стороне логика жизни.
Присутствуя въ качестве постороннихъ свидетелей при этомъ споре, вы испытываете вначале сожаленiе, что вотъ такiе хорошiе люди, а не могутъ столковаться, понять другъ друга. Но вскоре это чувство исчезаетъ, такъ какъ дело тутъ не только въ непониманiи, а въ разнице настроенiй, всего душевнаго облика противниковъ. Имъ нужно было бы переродиться, чтобы понять и сблизиться. Киселевъ фанатикъ народничества, слепо верующiй въ жизненность артели, общины, мiра. Для него факты не существуютъ. Онъ исключительная личность, для которой вся жизнь свелась къ одной единственной мечте, въ ней же "весь законъ и пророки". По словамъ Даева, "онъ настолько веритъ въ свое дело и настолько тупъ, что его никто не переубедитъ". Докторъ, напротивъ, вполне среднiй человекъ, представитель той интеллигенцiи, которая очутилась "безъ дороги", какъ герой только что разобранной нами повести. Потерявъ веру въ прошлое, измученный настоящимъ, онъ хватается за обрывки народнической программы, видя въ артеляхъ, общине - дело текущаго дня, дело помощи темъ, кто въ ней сейчасъ, немедленно нуждается. И потому, сталкиваясь съ взглядами, которые принципiально отрицаютъ спасительность этихъ средствъ, онъ чувствуетъ себя въ положенiи человека, у котораго выбиваютъ последнюю доску изъ подъ ногъ. Отсюда его раздраженiе и негодованiе противъ людей, которые нашли "дорогу". Повернуться къ нимъ и стать на ихъ дорогу, онъ не въ силахъ: это значило бы поставить крестъ надъ всей своей, деятельностью, какъ сделалъ его более решительный товарищъ, герой повести "Безъ дороги".
Разница въ настроенiяхъ особенно резко сказывается въ докторе и Наташе. Последняя, раздраженная его упреками въ "зверстве" ея выводовъ, въ "безчеловечномъ" отношенiи къ темъ, кого жизнь безжалостно стираетъ со своей дороги,-- ставитъ ему снова те же вопросы, съ какими обращалась когда-то: "Но ведь выдвигаетъ же эта жизнь какiя-нибудь историческiя задачи? Во что же верить, какимъ путемъ идти? Что нужно делать?" И докторъ, который раньше и самъ задавалъ такiе вопросы и обсуждалъ ихъ съ Наташей, когда она вместе съ нимъ искала на нихъ ответа, негодуетъ и раздражается теперь, когда робкая ученица сбрасываетъ его руководство и самостоятельно ищетъ пути. Его "приводила въ негодованiе самая возможность техъ вопросовъ, которые она ему задавала". "Волнуясь и раздражаясь, онъ сталъ доказывать, что жизнь предъявляетъ много разнообразныхъ запросовъ, и удовлетворенiе всехъ ихъ одинаково необходимо, а что будущее само ужъ должно решить, "историческою" ли была данная задача или нетъ; что нельзя гоняться за какими-то отвлеченными историческими задачами, когда кругомъ такъ много насущнаго дела и такъ мало работниковъ". Это ответъ человека, который, не решивъ общаго вопроса, весь отдался текущей жизни съ ея прямыми ежедневными задачами,-- настроенiе будничной жизни, не дающей углубиться и разобраться въ ея хаосе. И великолепную оценку этого настроенiя делаетъ Наташа.
"Ну да, то же самое я слышала отъ васъ и четыре года назадъ: - "не знаю", и потому всякое дело одинаково хорошо и важно; только тогда вы не думали, что иначе и быть не можетъ... Какъ можете вы съ этимъ жить?-- произнесла она, съ дрожью поведши плечами. - Киселевъ наивенъ и живетъ вне времени, но онъ, по крайней мере, веритъ въ свое дело; а во что верите вы? Въ окружающей жизни идетъ коренная, давно невиданная ломка; въ этой ломке падаетъ и гибнетъ одно, незаметно нарождается другое, жизнь перестраивается на совершенно новый ладъ, выдвигаются совершенно новыя задачи. И вы стоите передъ этимъ хаосомъ, потерявъ подъ ногами всякую почву; старое вы бы рады удержать, но понимаете, что оно гибнетъ безповоротно; къ нарождающемуся новому не испытываете ничего, кроме недоверiя и ненависти. Где же дли васъ выходъ? На все вы можете дать только одинъ ответъ: "не знаю"! Ведь предъ вами такая пустота, такой кроменшый мракъ, что подумать жутко!.. И во имя этой-то пустоты вы вооружаетесь противъ насъ, и готовы обвинить чуть не въ ренегатстве всехъ, кто покидаетъ вашъ лагерь! Да оставаться въ вашемъ лагере невозможно уже по одному тому, что это значитъ прямо обречь себя на духовную смерть".
Обе стороны разстаются, ни до чего не договорившись, потому что "говорятъ на разныхъ языкахъ".
"что стало съ ихъ детьми", какъ могли они выростить у себя подъ крылышкомъ такое странное потомство? "Да, что-то они сделаютъ?" - говоритъ докторъ, проводивъ своихъ гостей.
Такимъ вопросомъ заканчиваетъ г. Вересаевъ свой интересный очеркъ, написанный съ большимъ знанiемъ современныхъ отношенiй между двумя борющимися теченiями, съ большой выдержкой и редкой въ наше время объективностью.
"Безъ дороги", и то направленiе, какое принимаетъ она въ "Поветрiи",-- обозначены ясно и резко. Сначала предъ нами наивная девочка, инстинктивно поворачивающая въ сторону света, какимъ ей представляется ея злополучный кузенъ съ своимъ несомненно благороднымъ прошлымъ. Она ищетъ у него ответа на естественные запросы проснувшагося сознанiя, вполне уверенная, что человекъ, всемъ жертвовавшiй для другихъ, сумеетъ указать и цель, и путь къ ней. Жестокое разочарованiе, испытываемое ею при его честномъ и благородномъ ответе "не знаю", повергаетъ ее въ горькое недоуменiе передъ сложной загадкой жизни. Трагическiй конецъ ея кузена вызываетъ целую бурю смешанныхъ чувствъ. Тутъ и ужасъ передъ безцельностью жертвы, и безконечная жалость къ темной стихiйной силе, и страстная готовность себя самое принести въ жертву этимъ безвиннымъ убiйцамъ. Но "благодатна всякая буря душе молодой". Крепкая натура находитъ въ себе источникъ исцеленiя. Наташа обращается къ жизни, ищетъ въ ней того ответа, котораго не могли ей дать ни ея кузенъ, ни старый другъ,-- и постепенно среди хаоса находитъ дорогу, на которой мы ее застаемъ въ "Поветрiи".
Куда она приведетъ ее, авторъ не решаетъ этого вопроса, и умно делаетъ. Решенiе его - дело будущаго. :