Подарский В. Г.: Наша текущая жизнь (старая орфография)

"На повороте" - таково заглавiе новой повести г. Вересаева, напечатанной въ трехъ первыхъ книжкахъ - "Мiра Божiя" за текущiй годъ. Повесть эта обладаетъ страннымъ свойствомъ: чемъ дальше читаешь ее, темъ съ большимъ недоуменiемъ спрашиваешь себя, къ чему же собственно относится заглавiе. То, что было, напр., напечатано въ январской и февральской книжкахъ, говорило, повидимому, о "повороте" въ настроенiи и идеяхъ современной интеллигентной молодежи. Окончанiе же повести заставляетъ думать, что весь "поворотъ" касается лишь личнаго кризиса одного изъ героевъ, т. е. сводится къ тому, что французы, смеясь надъ своими романтиками, назвали "бурей подъ сводами черепа". И невольно задаешься вопросомъ, делая мысленный обзоръ всей повести, достаточно-ли самъ авторъ выяснилъ для себя, въ чемъ должна лежать основная идея его произведенiя. Эта раздвоенность фабулы и вообще какая-то взъёрошенность содержанiя отнимаетъ немало интереса и у той стороны повести, которая могла бы возбуждать любопытство читателя просто какъ историческiй документъ, какъ отраженiе новыхъ веянiй въ русскомъ марксизме, перелома въ мiровоззренiи его последователей и борьбы различныхъ направленiй среди нашихъ "учениковъ".

Мне бы хотелось въ самомъ начале поставить автору лишь следующiй вопросъ: разъ онъ задумалъ серьезную вещь, а не горбуновскiй разсказъ, что это ему пришло въ голову сделать въ сторону "Русскаго Богатства" неожиданный полемическiй выпадъ, который производитъ самое курьезное впечатленiе и вызываетъ у любого непредубежденнаго читателя очень простой и почти инстинктивный, но действительный рипостъ. Въ самомъ деле, рисуя либеральнаго земца и его заплывшую жиромъ довольства супругу, г. Вересаевъ въ числе особыхъ приметъ этой четы отмечаетъ чтенiе "Русскаго Богатства", и при томъ чтенiе, процессъ котораго совершается согласно некоему, изображаемому авторомъ въ комическомъ свете, ритуалу: жена читаетъ, а мужъ "слушаетъ и рисуетъ лошадиныя головки", что, по словамъ чтицы, "очень помогаетъ слушать и сосредоточиваться" (январь, стр. 45).

"Мiра Божiя", а прояснять свои мозги рисованiемъ вотъ хоть бы... Я великодушно предоставляю г. Вересаеву право примерить для своихъ клiентовъ и подходящую головку...

Содержанiе повести можно представить въ немногихъ словахъ. Несколько молодыхъ интеллигентныхъ людей обоего пола встречаются на каникулахъ въ провинцiи, ездятъ другъ къ другу въ гости, купаются, гуляютъ и въ продолженiе большей части повести проводятъ время въ чаепитiяхъ и разговорахъ. А къ концу, словно сообразивши, что нельзя же героямъ беллетристическаго произведенiя только говорить, а надо и действовать, вдругъ принимаются за действiя, но, вероятно, по поспешности совершаютъ лишь рядъ странныхъ поступковъ: одни бьютъ стекла и катаются въ истерическомъ припадке; другiе умышленно заражаются лошадинымъ сапомъ; третьи лезутъ въ петлю, но во время выскакиваютъ изъ нея и идутъ "въ темноту, не зная куда", а авторъ благополучно ставитъ точку - и занавесъ падаетъ. Въ связи съ такой архитектурой повести, которая въ первой половине построена главнымъ образомъ на разсужденiяхъ, а во второй на диковинныхъ приключенiяхъ, и большинство действующихъ лицъ словно подломано и сложено изъ двухъ различныхъ кусковъ: начальнаго характера, более или менее индивидуализированнаго для каждаго разсуждающаго героя; и характера окончательнаго, расплывающагося въ одинъ общiй типъ ненормальнаго человека, который выкидываетъ удивительныя коленца.

Такъ, главный герой повести, Токаревъ, въ начале рисуется если и пережившимъ крушенiе первыхъ наиболее прямолинейныхъ идеаловъ молодости, то все же въ общемъ человекомъ разсудительнымъ и уравновешеннымъ. А въ конце, после смерти фельдшерицы Изворовой, его старинной привязанности, тотъ же самый Токаревъ бредитъ въ разговоре уже крайне туманными несообразностями на "страшныя" психологическiя темы и чуть-чуть не вешается на шелковомъ поясе. Точно также сама Варвара Васильевна Изворова представлена въ первой половине не особенно избалованною личнымъ счастiемъ, но живою и деятельною девушкою, которая проявляетъ много энергiи, самоотверженiя, профессiональнаго безстрашiя на скромномъ поприще, отмежеванномъ ей судьбой. Въ финальныхъ же главахъ Варвара Васильевна вдругъ принимается за странные пессимистическiе разговоры съ Токаревымъ, съ которымъ ей вновь не удался вторично начинавшiйся романъ,-- не удался, мимоходомъ будь оказано, не известно почему, ибо съ обеихъ сторонъ готовность была полная,-- и решаетъ покончить съ собой, нарочно заразивъ себя отъ больного сапомъ. Теперь приходится уже иначе истолковывать заднимъ числомъ некоторыя черты ея характера. И напр. ея простую и скромную готовность жертвовать жизнiю при исполненiи обязанностей фельдшерицы (сцена съ мужикомъ, страдающимъ водобоязнiю) читатель вынужденъ теперь отнести на счетъ ея болезненной склонности къ самоубiйству, такъ что отъ цельнаго типа помятаго жизнiю, но хорошаго нормальнаго человека не остается ничего. Подобную же операцiю разрушенiя только-что начавшаго вырисовываться типа г. Вересаевъ проделываетъ и надъ братомъ Варвары Васильевны, Сергеемъ, который вначале привлекаетъ читателя страстностью своей натуры и прямолинейностью своихъ взглядовъ и отъ котораго ждешь и соответствующихъ поступковъ, но который въ конце концовъ занимается лишь темъ, что высаживаетъ рамы въ родительскомъ доме и вызываетъ переполохъ въ семье ночными истериками.

Словомъ, когда г. Вересаевъ заставляетъ приступать своихъ героевъ въ действiю, онъ расправляется съ ними, не какъ авторъ-отецъ, а какъ Иродъ, безжалостно избивающiй чужихъ младенцевъ, или, выражаясь менее возвышенно, какъ горшечникъ, которому не понравилась сделанная его же рукой посуда и который дробитъ ее въ черепки. Этими осколками характеровъ, головъ, рукъ и ногъ героевъ усеянъ весь финалъ "На повороте"; и такой участи избегаютъ отчасти лишь те фигуры, которыя авторъ убралъ изъ заключительныхъ главъ или оставилъ на заднемъ плане, подальше отъ своей руки-владыки. Къ этой категорiи можно отнести Таню Токареву, кипящую въ противоположность своему брату нетерпимостью и фанатизмомъ молодости; студента "Митрыча", здоровеннаго бурсака съ крепкими нервами и запасомъ идейной злости; и еще несколько второстепенныхъ лицъ.

Итакъ, "действiю", какъ видите, не посчастливилось въ повести г. Вересаева. Перейдемъ же къ разговорамъ, представляющимъ более интересную сторону ея. Но и тутъ надо отличать две категорiи разговоровъ: разговоры, въ которыхъ люди, когда-то веровавшiе въ общественные идеалы, а ныне разочаровавшiеся въ нихъ, стараются оправдать свое теперешнее стремленiе жить личною жизнiю и отделаться отъ неудобоносимыхъ для ихъ слабыхъ плечъ бременъ широкой деятельности; и разговоры, въ которыхъ отражается современное броженiе умовъ среди марксистской молодежи и выработка более жизненнаго и активнаго мiровоззренiя путемъ столкновенiй между людьми, еще недавно загипнотизированными единоспасающей формулой. Грешный человекъ, но я умеренно интересуюсь личной психологiей, хотя бы Токарева, стоящаго "На повороте", темъ паче, что разсужденiй этихъ поворотниковъ мы вдосталь наслушались въ жизни и начитались въ романахъ "лишнихъ людей", и новаго въ нихъ мало, какимъ бы беллетристическимъ галантиромъ они ни прiукрашались. Старая это исторiя, столь старая, что, напримеръ, въ нижеследующихъ думахъ Токарева вы не найдете ничего особенно современнаго, ничего спецiально характеризующаго страданiя нашихъ молодыхъ Вертеровъ начала ХХ-то века:

И все прошлое, и эти люди были дли него теперь страшно чужды. Что-то совершилось въ душе, что-то надломилось, и возврата нетъ. Исчезла смелость и презренiе къ опасностямъ, исчезло не думанье о завтрашнемъ дне. Впереди было пусто, холодно и мутно. Токареву вспомнились его недавнiя мечты объ усадьбе, объ уютной жизни, и имъ овладело отвращенiе. Для чего?.. Жить* какъ все живутъ,-- безъ захватывающей цели впереди, безъ всего, что наполняетъ жизнь, что даетъ ей смыслъ и цену. И все яснее для него становилось одно: невозможно жить безъ цели и безъ смысла, а кто хочетъ смысла въ жизни, тотъ,-- каковъ бы этотъ смыслъ ни былъ" - прежде всего долженъ быть смелъ, долженъ былъ готовъ отдать за него все. Кто же съ вопросомъ о смысле и целяхъ жизни сплетаетъ вопросы своего бюджета и карьеры, пусть лучше не думаетъ о смысле и целяхъ жизни... И Токареву стало стыдно за себя.

Но когда онъ почувствовалъ стыдъ, онъ возмутился. Что ему стыдиться? Что онъ сделалъ плохого и какъ же ему жить? Ведь все, случившееся съ Варварою Васильевною, до безобразiя болезненно и ненормально, люди остаются людьми, и нужно примириться съ этимъ. Онъ - обыкновенный серенькiй человекъ и, въ качестве такового, все-таки имеетъ право на жизнь, счастье и на маленькую, невидную и неопасную работу.

"Что поделаешь? Такъ складывается жизнь,-- вспомнились ему жесткiя слова Сергея: - либо безбоязненность полная, либо банкротъ, и иди на смарку".

Эта мысль тоже возмутила его, и объ опять почувствовалъ ужасъ передъ темъ непонятнымъ ему теперь и въ силахъ (мартъ, стр. 60).

Если вы отбросите ту психопатическую ноту, которая тянется чрезъ все эти разсужденiя и свидетельствуетъ о желанiи еще недавно уравновешеннаго Токарева последовать за Варварой Васильевной, то думы эти напомнятъ вамъ безчисленное множество думъ предшественниковъ Токарева, всехъ этихъ неблагополучныхъ россiянъ, которые вместо того, чтобы бороться съ внешними условiями, борются со своей собственной думой, проводятъ время въ попыткахъ примирить противоречiя слабой воли и сознанiя высшаго идеала и, въ конце концовъ, словно скорпiонъ, убиваютъ себя же своимъ собственнымъ жаломъ самоуглубленiя, самоанализа и вечнаго копанья въ своихъ внутренностяхъ. Г. Вересаевъ не прибавилъ ничего новаго, ничего интереснаго къ психологiи нашихъ Гамлотовъ на двугривенный. Перейдемъ же къ единственной стороне повести, которая заслуживаетъ того, чтобы несколько остановиться на ней: это - изображенiе идейнаго броженiя среди современной молодежи. Но и тутъ, какъ уже было сказано, читателю придется ограничиться разсужденiями героевъ; действiе же целикомъ растворяется въ намекахъ и аллегорiяхъ. Я не ставлю этого въ особую вину г. Вересаеву, потому что именно для надлежащаго и откровеннаго изображенiя нашихъ общественныхъ теченiй у насъ не хватаетъ благопрiятныхъ для художника "независящихъ условiй". Во всякомъ случае, последняя повесть г. Вересаева нуждается, чтобы быть понятой большою публикою, въ некоторыхъ комментарiяхъ: безъ нихъ эта. сторона "На повороте" - и сторона наименее неудачная - ясна лишь темъ, кто съ жадностью и интересомъ следитъ за эволюцiей) мысли среди активной молодежи.

Вотъ, напримеръ, по части замены действiя намекомъ. Компанiя нашихъ молодыхъ людей, возвращаясь изъ гостей по железной дороге, знакомится, благодаря столкновенiю между пассажирами, съ рабочимъ, токаремъ по металлу, который по своему отстаиваетъ свое человеческое достоинство и не выноситъ, когда съ нимъ "поступаютъ неправильно", жертвуя даже своими непосредственными интересами,-- "плюя на копейку", какъ выражается самъ заводскiй. Таню въ такой степени восхищаетъ этотъ человекъ, что она сейчасъ же по прiезде на станцiю отправляется поближе познакомиться съ нимъ въ рабочiй кварталъ, несмотря на негодованiе своего брата, и возвращается лишь къ двенадцати часамъ ночи,-- оживленная, радостная, съ блестящими глазами. Токаревъ былъ такъ возмущенъ, что даже не сталъ ей ничего говорить, и сиделъ молча, насупившiйся и грустный. Таня не обращала на него вниманiя (февраль, стр. 29).

Этотъ поступокъ, по мненiю автора, долженъ, очевидно, достаточно рисовать горячую и активную натуру Тани, которую Сергей характеризуетъ въ ея отсутствiе такими словами:

- Нетъ, ей-Богу, люблю Татьяну Николаевну. Это такой пролетарiй - до мозга костей! Никакiя условности для нея не писаны, ничемъ она не связана, ничего ей не нужно (ibid.).

"радостная". Ему хотелось бы знать причину ея радости: какiе разговоры вела она съ новымъ знакомцемъ? Какъ реагировалъ на ея речь этотъ мастеровой, ставящiй свое достоинство выше копейки? Это - вопросы, которые могутъ показаться праздными близкимъ товарищамъ Тани, хорошо знакомымъ съ нею, но которые очень интересуютъ читателя, остающагося подъ впечатленiемъ неудовлетворяющихъ его намековъ.

- Эхъ, славная вещь гроза! Люблю ее,-- заговорила Варвара Васильевна. - Странное она на меня производитъ впечатленiе: она такъ поднимаетъ, въней есть что-то такое уверенное, несомненное и творческое... Кажется,-- здесь, подъ грозой, не можетъ быть никакихъ раздумiй и колебанiй; все, что будешь делать, будетъ хорошо, нужно, и будетъ какъ разъ то, что и следовало делать. А какъ это хорошо,-- действовать, не раздумывая, когда тебя подхватитъ и понесетъ впередъ большая, могучая сила!..

- Оно такъ теперь и есть,-- сказала Таня.

Варвара Васильевна помолчала.

нетъ того прилива, который бы подхватилъ людей целикомъ, нетъ бодрящаго воздуха, въ которомъ бы и слабые крепли, и падали бы сомненiя, и росъ бы духъ. Дорога была найдена, но она оказалась книжною.

- Господи, "книжною"!-- воскликнула Таня. - Варя, вы значитъ, совсемъ слепы, вы ничего не видите кругомъ!

- Я все, мне кажется, вижу. Робкiе, слабые намеки на что-то... Помнится, Достоевскiй говоритъ о вечномъ русскомъ "скитальце" - интеллигенте и его драме. Недавно казалось, что вопросъ, наконецъ, решенъ, и скиталецъ перестаетъ быть скитальцемъ. Но разве это такъ? Конечно, сравнительно съ прежнимъ, есть разница, но разница очень небольшая: мы попрежнему остаемся царями въ области идеаловъ и безпрiютными скитальцами въ жизни (январь, стр. 61--62)...

смыслъ предгрозовыхъ разсужденiй. Но для большой публики эта аллегорiя, несмотря на естественное въ данномъ случае сближенiе бездушнаго явленiя природы и мiра человеческихъ страстей, останется на половину непонятой.

Наконецъ, временами намеки и недоговоренность достигаютъ такихъ размеровъ, что и следящiй за эволюцiей нашихъ общественныхъ идей читатель не всегда можетъ быть уверенъ въ точномъ истолкованiи смысла речей, вкладываемыхъ г. Вересаевымъ въ уста действующихъ лицъ. Вотъ, напр., споръ или, если хотите, прiятельскiй диспутъ между несколькими молодыми интеллигентами и слесаремъ Тимофеемъ Балуевымъ:

Речь зашла объ одномъ изъ вопросовъ, горячо обсуждавшихся въ последнее время въ кружкахъ и делившихъ единомысленныхъ недавно людей на два резко-враждебныхъ лагеря. Токаревъ спросилъ Балуева, слышалъ-ли онъ объ этомъ вопросе и какъ къ нему относится.

- Какъ же, слышалъ,-- ответилъ Балуевъ. - Книжки тоже кой-какiя читалъ объ этомъ... - Онъ помолчалъ. - Думается мне, не съ того конца вы подходите къ делу. Оно гладко пишется въ книжкахъ, логически, а только книжка, знаете, она больше по верхамъ крутится, больно много сразу захватить хочетъ. Оно то, да не то выходитъ. Смотришь въ книжку,-- вотъ какiе вопросы; и въ волосы изъ-за нихъ вцепиться радъ всякому. А кругамъ поглядишь,-- что такое? И вопросы другiе, и совсемъ изъ-за другого ссориться надо.

- Но, позвольте, ведь книжки основываются на той же жизни, на техъ же жизненныхъ фактахъ,-- возразилъ Сергей какимъ-то необычно для него тихимъ и смирнымъ голосомъ.

"Факты"... Что такое факты? Я вотъ гляжу въ окошко, вижу, лошадь упала, и говорю: "тутъ дорога склизкая,-- пожалуйста, не спорьте со мною; самъ видалъ, какъ лошадь упала". А на дороге этой, можетъ, пыли по щиколку, а лошадь потому упала, что нога подвернулась. Оно, видите ли, коли на факты въ окошко смотреть, то и факты-то оказываются фальшивыми. А изъ этихъ фактовъ здоровеннейшiй гвоздь делаютъ, да въ голову его тебе и вгоняютъ... Намедни встретился я въ Петербурге съ однимъ прiятелемъ старымъ. - Ты, спрашиваетъ, кто?-- Я? (подъ густыми усами Балуева мелькнула улыбка). Али не узналъ? Слесарь Тимофей!-- Не-етъ, я не о томъ. Ты человекъ какихъ взглядовъ?-- Я, говорю... рабочiй!

Все поспешили громко и дружно разсмеяться (февраль, стр. 30--31).

Что же, пожалуй, и читатель согласится присоединиться къ этому громкому и дружному смеху. Но только изъ этихъ - да и последующихъ - разсужденiй слесаря Тимофея онъ врядъ-ли въ точности сообразитъ, о какомъ собственно изъ спорныхъ между марксистами вопросовъ идетъ речь. Догадываться, конечно, можно, но ручаться за верность догадки нельзя. По всей вероятности, слесарь Тимофей является детищемъ еще столь недавно царившаго у насъ "экономическаго матерiализма", сторонники котораго съ жаромъ внушали всемъ и каждому мысль, что единственная историческая задача современнаго перiода состоитъ у насъ въ решенiи рабочаго вопроса въ его узкомъ профессiональномъ смысле и путемъ исключительно экономической борьбы за мелкiя повседневныя требованiя трудящихся массъ. На все остальныя историческiя задачи "экономическiй матерiализмъ" взиралъ съ презренiемъ, заушая, между прочимъ, интеллигенцiю именно за ея претензiю предъявлять къ исторiи более широкiя требованiя. И вотъ, когда сама жизнь заставила, наконецъ, спохватиться заднимъ числомъ "русскихъ учениковъ" и, расколовъ ихъ на несколько фракцiй, сделала изъ крайней левой русскаго марксизма решительнаго врага не только понятiя, но и самаго слова "экономизмъ", часть слесарей Тимофеевъ продолжаетъ повторять прежнiй урокъ (не говоримъ о другой части, у которой "экономистамъ" не мешало бы поучиться более широкому и активному отношенiю къ общественности). Изображаемый г. Вересаевымъ слесарь именно и есть такой экономистъ, который съ удовольствiемъ подчеркиваетъ "рабочiй", профессiональный характере своего мiровоззренiя и въ споре съ активными марксистами бросаетъ имъ обвиненiе въ томъ, что они думаютъ слишкомъ "логически" да по "книжке", которая, молъ, "больше по верхамъ крутится",-- подобно тому, какъ марксисты еще недавно клеймили людей, скептически относившихся къ ихъ взглядамъ, за "идеологiю" да за то, что они недостаточно смотрятъ въ экономическiй корень вещей... Таковъ, надо полагать, смыслъ торжествующаго заявленiя Тимофея: "ты человекъ какихъ взглядовъ?-- Я, говорю, рабочiй!.."

Попробуемъ, однако, не смотря на неясности новой повести г. Вересаева, извлечь изъ нея указанiя на упомянутый уже процессъ броженiя, происходящiй ныне среди молодежи, и привести художественное отраженiе этого процесса въ связь съ действительной исторiей идейнаго "поворота".

Г. Вересаевъ не могъ, конечно, пройти молчанiемъ въ современномъ "кризисе марксизма", какъ принято теперь выражаться, бернштейнiанское теченiе. Съ перваго, можно сказать, абцуга, когда авторъ устраиваетъ начальную встречу своихъ героевъ, Бернштейнъ и его "критика" являются предметомъ спора между ними. Обнаруживаются, какъ это и можно было ожидать, два лагеря, сторонники и противники новаго теченiя, но съ большимъ разнообразiемъ взглядовъ въ томъ и другомъ враждующемъ стане. Художнику угодно было такъ распределить роли, что более молодые, горячiе и активные люди оказались безусловно противъ Бернштейна и его "филистерства", тогда какъ люди, уже познакомившiеся съ жизнiю и отчасти помятые ею, пытались въ этомъ споре указать на перевесъ у Бернштейна "настоящаго, реалистическаго марксизма" сравнительно съ ученiемъ "правовернаго марксизма". Такъ, Токаревъ и Варвара Васильевна, слабо защищая Бернштейна отъ упрековъ въ "филистерстве", выдвигали не столько нравственную, сколько фактическую необходимость этого более "оппортунистскаго" и "практическаго" направленiя, разъ первоначальное ученiе утрачиваетъ свою "непримиримую чистоту", распространяясь среди миллiоновъ. Таня же дала волю своей натуре страстнаго фанатика, смотря на всехъ, кто заикался въ пользу Бернштейна, съ "суровою и негодующею враждою", не останавливаясь передъ резкостями, насмешками, даже "софизмами и переиначиванiемъ словъ противниковъ",-- какъ это обыкновенно и бываетъ съ горячими и убежденными, но не особенно убедительными адептами какого-нибудь ученiя. Молодой студентикъ Вегнеръ развивалъ тоже съ точки зренiя ортодокса свой взглядъ на доктрину соцiальнаго оппортунизма, представляя ее результатомъ умышленнаго "фальсифицированiя идеологiи враговъ" со стороны защитниковъ современнаго строя, испугавшихся, молъ, роста его заклятыхъ противниковъ и старающихся поправками разрушить цельность ихъ мiровоззренiя. Изъ изображенiя г. Вересаева какъ бы выходитъ, что молодежь тянетъ теперь решительно въ сторону, противоположную Бернштейну. Но, мне кажется, авторъ въ данномъ случае черезчуръ упростилъ картину "поворота". Отъ него ускользнуло одно очень характерное обстоятельство, входящее составнымъ элементомъ въ идейное броженiе последнихъ летъ.

"Предпосылкахъ" {Герои г. Вересаева говорятъ, очевидно, только о ней: последуемъ и мы ихъ примеру, хотя Бернштейнъ успелъ за это время издать еще новую книгу, сборникъ своихъ статей, какъ прежнихъ ортодоксальныхъ, такъ и последующихъ полуортодоксальныхъ и наконецъ "критическихъ"} сыграла, благодаря известнымъ условiямъ, роль очень энергичнаго бродила, произведшаго сильную работу мысли среди марксистовъ всехъ странъ. И въ этомъ ея историческое значенiе, далеко превосходящее ея внутреннiя достоинства. Въ ней, действительно, есть сторона, представляющая собой более или менее прямой плагiатъ буржуазныхъ банальностей и общихъ местъ; и это-то, кстати сказать, и придаетъ ей столь сильный "филистерскiй" привкусъ {Даже наши водки реакцiи, у которыхъ, какъ у запразскаго волка, была лишь одна песня, подновили теперь свои репертуаръ при помощи "известнаго соцiолога" Бернштейна и справляютъ теперь, опираясь на его авторитете, победу надъ "свергнутымъ культомъ" (Марксомъ) въ безконечныхъ статьяхъ гг. Вороновыхъ, Знаменскихъ и прочихъ столповъ "Московскихъ Ведомостей". }. Но въ ней есть и сторона, воспроизводящая критику, уже давно обращаемую далеко не буржуазными мыслителями противъ преувеличенiй "экономическаго матерiализма", или того ученiя, которое исторически развилось изъ кой-какихъ общихъ положенiй Маркса и Энгельса и вынудило перваго говорить: "нетъ, я то ужъ не марксистъ", а второго укоризненно качать головою надъ "странными вещами", измышлявшимися "некоторыми недавними марксистами". Есть, наконецъ, въ книжке Бернштейна еще и третья сторона; и эта сторона состоитъ уже не въ критике, а, наоборотъ, въ усиленномъ подчеркиванiи некоторыхъ другихъ односторонностей марксизма, которыя, будучи оторваны отъ общаго ансамбля ученiя, позволяютъ Бернштейну истолковывать ихъ исключительно въ желательномъ ему умеренномъ и аккуратномъ смысле.

И вотъ эта-то амальгама различныхъ элементовъ, заключенныхъ въ "Предпосылкахъ", и объясняетъ тотъ процессъ броженiя, который книжка бывшаго редактора "Соцiаль-демократа" произвела среди заграничныхъ и россiйскихъ марксистовъ. Однихъ эта вещь крайне обрадовала и заставила съ необыкновеннымъ рвенiемъ проявить глубоко мещанскiй характеръ своихъ взглядовъ и чувствованiй, еще недавно скрывавшихся подъ формальною покрышкою "научнаго соцiализма". И теорiя "притупленiя" (Abstumpfung) соцiальныхъ противоречiй, "выдалбливанiя" (Anshölung) капиталистическаго строя медленной и постепенной работою организующагося пролетарiата, вступающаго въ постоянный союзъ съ буржуазными партiями,-- эта теорiя пришлась какъ нельзя более по вкусу людямъ, отказывающимся отъ активной деятельности. Другихъ, более живыхъ, более прямолинейныхъ, но слишкомъ склонныхъ въ доктринерству "учениковъ" книжка заставила задуматься надъ черезчуръ одностороннимъ характеромъ марксистской философiи исторiи и признать, более чемъ это допускалось обычно ими, значенiе коллективной психологiи, дотоле черезчуръ отодвигавшейся у нихъ на заднiй планъ передъ процессомъ экономическаго производства. Третьихъ, наконецъ, составлявшихъ большинство въ марксистскомъ лагере и занимавшихъ промежуточное положенiе между тайными буржуа и наиболее активными натурами, этихъ третьихъ Бернштейнъ заставилъ встряхнуться и къ ужасу своему найти, что на практике они слишкомъ часто шли по пути той самой умеренной и аккуратной деятельности, которую авторъ "Предпосылокъ" стремился теперь возвести въ принципъ. Бернштейнъ послужилъ имъ зеркаломъ, въ которомъ они увидели свою настоящую физiономiю и вместе свою будущую судьбу; и они, вступивъ въ борьбу съ авторомъ "Предпосылокъ", въ сущности съ ожесточенiемъ возставали противъ самихъ себя, каковыми они были еще въ недавнемъ прошломъ, и, бичуя "оппортунизмъ" Бернштейна, осуждали свою же недавнюю деятельность. Стоитъ только вспомнить, съ какою, напр., запальчивостью "бланкизму" подвергался осужденiю въ лагере учениковъ во имя естественной эволюцiи; и надо было Бернштейну преусердно заняться въ своей книге вытравленiемъ изъ ученiя Маркса "бланкистскихъ предразсудковъ", чтобы сторонники "естественнаго хода вещей" возстали противъ этого оскопленiя человеческой исторiи ad Hsum Delphini и провозгласили,-- и теоретически принялись оправдывать,-- необходимость активнаго вмешательства въ общественный процессъ.

жизнь. Недаромъ въ опубликованной недавно переписке Лассаля съ Марксомъ - будущiй крупнейшiй деятель Германiи замечаетъ: "еще никогда апатiя не побеждалась чисто теоретическимъ путемъ". Насъ, русскихъ, въ частности научилъ более живому, менее доктринерскому отношенiю къ действительности тотъ самый "естественный ходъ вещей", который еще такъ недавно,-- но, къ сожаленiю, лишь на словахъ и исключительно подъ марксистскимъ угломъ зренiя - являлся высшею инстанцiею при обсужденiи вопросовъ о тактике участiя въ исторической жизни. Самъ этотъ "ходъ вещей", говорю я, встретилъ прогрессивную интеллигенцiю нашу такими, выражаясь фигурально, дрекольями, что поневоле здоровый организмъ сталъ реагировать на эти жизненные сюрпризы, и могучiй аффектъ разбилъ скорлупу догматизма. Еще недавно было бы немыслимо быть свидетелемъ вотъ хоть следующаго спора, который герои г. Вересаева ведутъ въ упомянутой уже сцене ожиданiя грозы. Говоритъ Варвара Васильевна:

И вотъ возникаютъ вопросы: идти на два или на десять шаговъ впередъ? Сами эти вопросы подлы, подлы до самой сути, они оскорбительны для меня и ставятъ меня въ фальшивое положенiе: я не могу отрекаться отъ самой себя. Но то,-- могучее, стихiйное - оно меня не признаетъ, а во мне нетъ силы, я - ничто, если не захочу признать этого стихiйнаго и его стихiйности.

- Чортъ знаетъ, что такое!-- возмутилась Таня. - Вотъ такъ вопросы! На два, на десять шаговъ впередъ? Что мне за дело до этого? Я хочу идти полнымъ шагомъ, и плевать мне на все и на всехъ! Кто отстанетъ,-- догоняй, а эдакъ какъ начнутъ все одинъ къ другому приноравливаться, то все и будутъ топтаться на месте!

нужно разсчитывать, а не на стихiйность! Стану я себя отрицать, какъ же! Чорта съ два!.. Смелее нужно быть, нужно идти на свой собственный рискъ и полагаться на свои собственныя силы,-- только! Будь она проклята, эта стихiйность!

- Верно, верно!-- согласился и Борисоглебскiй. - Что она мне за указъ, стихiйность эта? Злость у меня есть тутъ здоровенная (онъ ударилъ себя кулакомъ въ грудь),-- ну и ладно! Больше мне ничего не нужно!

- Ну, и тешьтесь въ такомъ случае бирюльками, гарцуйте съ своею злостью въ безвоздушномъ пространстве!-- ворчливо произнесъ Шеметовъ. - А я не понимаю и не признаю, что подлаго въ техъ вопросахъ, о которыхъ говоритъ Варвара Васильевна. Да, весь вопросъ именно въ томъ,-- на два или на десять шаговъ впередъ! Для меня стихiйность только и дорога, самый важный, самый главный вопросъ,-- какъ къ ней примкнуть. А вы, кучка гарцующихъ, и будете себе гарцовать, пока, совершенно независимо отъ васъ, къ вамъ подойдутъ те... Вы сколько ужъ времени,-- тридцать, сорокъ летъ гарцуете (январь, стр. 62--63).

Вы видите, что между "учениками", связанными, повидимому, еще недавно единствомъ формулы, идутъ теперь такiе споры, которые ясно указываютъ, что возрождается мiровоззренiе рубежа 70-хъ и 80-хъ годовъ, мiровоззренiе, еще недавно осмеивавшееся нашими марксистами въ стихахъ и прозе. Потому что, согласитесь, приглашенiе "на себя разсчитывать, а не на стихiйность", "смелее быть", "идти на свой собственный рискъ и полагаться на свои собственныя силы"; проклятiе "стихiйности" и насмешки надъ этимъ "новымъ богомъ какимъ-то, передъ которымъ извольте преклоняться"; апеллированiе къ "злости", которой стихiйность "не указъ" и кроме которой "больше ничего не нужно" по нынешнимъ временамъ,-- какъ восклицаетъ одинъ изъ молодыхъ людей,-- все это крайне непохоже на недавнее прославленiе "учениками" чудодейственныхъ свойствъ фатальнаго хода вещей и фификанье надъ "критическою личностью". Но все это напоминаетъ - и, если хотите, напоминаетъ даже съ некоторымъ наивнымъ преувеличенiемъ, которое свойственно пылкимъ и очень молодымъ натурамъ вроде Тани или Сергея - активное отношенiе къ прогрессу "семидесятниковъ". Говорю "некоторымъ наивнымъ преувеличенiемъ" потому, что люди 70-хъ годовъ нисколько, въ сущности, не отрицали "стихiйности", какъ основной почвы своей деятельности, но, наоборотъ, глубоко верили въ то, что они являются сознательными истолкователями и упредителями процесса общественнаго развитiя. Человекъ и организацiя личностей черпали свою силу именно въ сознанiи своей кровной связи съ родною "стихiйностью" и своей исторической роли выразителей общенародныхъ интересовъ. Во всякомъ случае, активный марксистъ въ значительной степени, какъ мы видимъ, ... сжегъ то, чему поклонялся, поклонился тому, что сжигалъ;-- и является еще вопросъ, можетъ-ли онъ, разъ ступивъ за путь этой эволюцiи, сохранить вообще типичныя черты русскихъ "учениковъ" и самое названiе марксиста.

Но не заходя даже въ будущее, прислушиваясь къ спорамъ, которые ведутся марксистами, не отказывающимися отъ признанiя крупнаго значенiяза "стихiйностью",-- а въ работе среди "стихiйности" и заключается единственная заслуга русскаго марксизма,-- мы находимъ и здесь резкiя противоположности во взглядахъ, именно по вопросу о характере воздействiя на "стихiйность". "Идти на два или на десять шаговъ впередъ" ея является не столько простой психологической дилеммой, которую ставитъ себе каждый отдельный "ученикъ" нашихъ дней, сколько предметомъ ожесточенныхъ распрей, которыя переделили весь лагерь русскихъ марксистовъ на две враждующiя фракцiи.

"естественнаго хода вещей" все более и более вносятъ свою вескую аргументацiю, свои argumenta baculina, въ распрю между сторонниками "двухъ шаговъ" и сторонниками "десяти шаговъ" и заставляютъ "экономистовъ" подтягиваться и съ жаромъ отбрасывать отъ себя обвиненiе въ Бернштейнiанстве и тихоходстве, такъ что со стороны эта междоусобная война представляется все более и более лишенною внутренняго смысла и выражающею лишь общее возвращенiе интеллигенцiи къ мiровоззренiю 70-хъ годовъ...

Поблагодаримъ же г. Вересаева за то, что его не особенно удавшаяся экскурсiя въ область художественности дала намъ возможность констатировать этотъ утешительный общественный фактъ.

Не замечаемъ-ли мы следовъ тоже какого-нибудь "поворота" въ мiровоззренiи русскихъ людей подъ перомъ г. Боборыкина? Известно, что даже те читатели, которые умеренно восхищаются художественными достоинствами нашего плодовитаго беллетриста, следятъ не безъ любопытства за попытками этого автора "улавливать веянiя", "схватывать моментъ" и воспроизводить идейныя и даже чисто внешнiя новинки въ своихъ произведенiяхъ. На сей разъ г. Боборыкинъ даетъ намъ сразу две вещи: повесть "Все прилично" въ январьской и февральской книжкахъ "Русской Мысли" и повесть же "Исповедники", еще не конченную въ трехъ первыхъ номерахъ "Вестника Европы". Понятно, съ какимъ любопытствомъ принимаешься за г. Боборыкина въ настоящiй моментъ, когда различныя теченiя начинаютъ проявляться въ Россiи съ гораздо большею напряженностью, чемъ то было всего несколько летъ тому назадъ. Но читателемъ, къ сожаленiю, скоро овладеваетъ разочарованiе, такъ какъ оба последнiя произведенiя - въ особенности же "Исповедники" - не отличаются особою живостью и интересомъ. И при этомъ "Все прилично" лучше въ художественномъ отношенiи, но довольно неглубоко по содержанiю; "Исповедники" же затрогиваютъ более серьезный сюжетъ, но по обработке типовъ и положенiй уступаютъ обычнымъ вещамъ г. Боборыкина, которому, какъ известно, нельзя отказать въ искусной литературной технике.

"Все прилично" изображаетъ чисто личную драму въ одной изъ фешiонебельныхъ московскихъ семей, состоящей изъ тройственнаго и давнишняго союза мужа, жены и друга дома и двухъ взрослыхъ детей: сына отъ этого друга, и дочери отъ законнаго мужа. Завязка состоитъ въ томъ, что сынъ, порядочный и довольно серьезный молодой человекъ, которому, порою, бывало душно въ своей "приличной" семье,-- целыми годами держащейся на упомянутомъ тройственномъ сожительстве, известномъ не только членамъ самой семьи, но и "всей Москве",-- что этотъ молодой человекъ слышитъ обидный отзывъ о своей матери отъ одного подвыпившаго юнкера, вызываетъ его на дуэль и раненъ. Нравственныя мученiя пострадавшаго усиливаются еще его безпрестанными думами о своемъ положенiи и преследующей его, словно кошмаръ, мыслiю, ужъ не сынъ-ли онъ антипатичнаго ему друга дома. Его физическое сходство съ последнимъ, страстное безпокойство этого нелюбимаго имъ человека у изголовья раненаго, безпокойство, контрастирующее съ "корректнымъ" участiемъ отца,-- все это подтверждаетъ истинность мучительной для сознанiя юноши гипотезы. А между законнымъ отцомъ и отцомъ фактическимъ происходитъ даже по этому поводу разговоръ, изъ котораго еще резче обрисовывается двусмысленная роль главы семейства, который уже давно не только смотритъ сквозь пальцы на отношенiя между женой и своимъ другомъ, но даже очень доволенъ этой комбинацiей, лишь бы супруга въ свою очередь закрывала глаза на его любовныя низменныя исторiи, а другъ помогалъ бы благополучiю дома своимъ крупнейшимъ состоянiемъ. И все это происходитъ какъ нельзя более "прилично"; и все это принимается за нечто должное, почти рутинно-обязательное и самою матерью, сохранившеюся красавицею, до сихъ поръ безраздельно владеющею сердцемъ своего и мужняго друга, и даже дочерью, изъ молодыхъ да ранней и практичной девицею.

Что касается до развязки,-- которая интереснее завязки и Значительно скрашиваетъ повесть, являющуюся въ начале очень банальнымъ трактованiемъ стараго-престараго сюжета о муже, жене и любовнике,-- то мне нравится, что авторъ привелъ разыгравшуюся семейную драму не къ театральному трагическому концу съ громкимъ скандаломъ, револьверомъ и прочими полагающимися въ этомъ случае ужасами и смертями, а къ концу более простому, житейскому, почти, если можно такъ выразиться, нетовому. Изъ пяти участвующихъ въ этой коллизiи лицъ трое - мужъ, жена и дочь - употребляютъ всевозможныя усилiя, чтобы дело кончилось мирно, и трехатомная семейная молекула, составляющая ядро хозяйственной устойчивости всего союза, обладала попрежнему достаточнымъ химическимъ сродствомъ душъ, аппетитовъ и матерiальныхъ благъ. Двое остальныхъ - другъ дома и его незаконный сынъ - хотели бы, наоборотъ, разрушить прежнюю комбинацiю, и разрушить каждый по своему, но съ тою одинаковою целiю, чтобы заменить условную ложь правдой и внешнее приличiе искренностью отношенiй. После борьбы и всевозможныхъ попытокъ устроить жизнь иначе,, наиболее центробежный, наиболее протестующiй элементъ - сынъ - какъ и подобаетъ, вытесненъ изъ сочетанiя.

и видя, какую массу огорченiй, непрiятностей, неудобствъ причинитъ большинству заинтересованныхъ новая комбинацiя, онъ отказывается отъ такого для него слишкомъ героическаго плана. И вотъ, запутанный узелъ отношенiй разрубленъ сыномъ, который уходитъ изъ легальной семьи, где "все прилично", но не желаетъ жить и на счетъ все более и более страстно любящаго его отца, а решается существовать своимъ собственнымъ трудомъ и есть свой собственный хлебъ, прося отца дать ему пока лишь незначительную сумму денегъ, чтобы кончить курсъ и перестать быть паразитомъ. Авторъ кончаетъ на этомъ свое повествованiе, предоставляя самому читателю угадать, какая жизнь пойдетъ отныне въ семье, освободившейся отъ неспокойнаго члена. Не трудно, впрочемъ, угадать, что наиболее счастливыми и лучше спевшимися окажутся уже упомянутые выше три консервативные элемента, отецъ, мать и законная дочь, такъ какъ друга дома будетъ, вероятно, тянуть къ ушедшему сыну...

Уже въ пределахъ повести г. Боборыкинъ не безъ искусства обрисовалъ трагикомическую роль и страданiя фактическаго отца, котораго все эти трое прекрасно уживающiяся лица увещеваютъ каждое по своему не делать скандала, не затевать ломки установившихся отношенiй, а, главное, не проявлять чрезмерной и романтически-смешной любви къ сыну, которому, молъ, это только вредитъ при его выздоровленiи. Обречь на наибольшiя мученiя человека, представляющаго, согласно классической формуле адюльтера, какъ разъ "наиболее счастливаго изъ трехъ" - идея если не совершенно новая, то и не совсемъ захватанная. Заставить, же его страдать изъ-за любви къ сыну, котораго, наоборотъ коробитъ эта ложь отношенiй и который лишь подъ самый конецъ сменяетъ чувство антипатiи на расположенiе къ своему отцу, это еще более подчеркиваетъ смешную и въ то же время глубоко печальную роль этого "третьяго".

Недурно также изображенъ г. Боборыкинымъ тотъ мучительный душевный процессъ, путемъ котораго сынъ приходитъ отъ нежеланiя пользоваться комфортомъ въ построенной на лжи и чужой помощи семье къ отвращенiю отъ жизни паразита вообще. Въ этомъ смысле сцена, въ которой нашъ юноша изливаетъ нахлынувшiя на него новыя чувства своему знакомому, не лишена некотораго искренняго патетизма. Я приведу лишь одно место изъ этого разговора (въ этой цитате начинаетъ знакомый нашего молодого человека):

--... Одно изъ двухъ, Павликъ: или ты признаешь науку и ея место, или ты отвергаешь ее...

- При чемъ тутъ наука?-- остановилъ Павелъ.

рабство, были средневековые цехи, и такъ далее, и такъ далее. И теперь общество не топчется на одномъ месте, оно эволюцiонируетъ... Въ немъ есть разные пережитки. Собственность, право наследства - еще не отжившiе принципы. Можетъ быть, они падутъ; но ничего нельзя сделать однимъ протестомъ, однимъ призывомъ къ уничтоженiю всего, что не аскетическiй идеалъ!

Павелъ прослушалъ эту тираду съ полузакрытыми глазами.

- Извини. Я все это знаю. Не отвергаю я и выводовъ науки. Но разве то, что во мне, и въ сотне, и въ тысяче личностей, на Западе и у насъ, возмущено режимомъ жизни на даровщину, на чужой трудъ, или хищничествомъ, жаждой барышей, безстыдными спекуляцiями, наследственными правами, которыя плодятъ шелопаевъ и прохвостовъ, разве все это возмущенiе само по себе тоже не моментъ эволюцiи общества, а?

- Ты этого одинъ не решишь, ездоковъ, но я знаю, что мое возмущенiе основано не на вздорномъ чувстве, а на признанiи основного закона всякаго общества: коли не поработаешь, то и не поешь. Разъ ты одинъ проедаешь и проигрываешь трудовыя сотни тысячъ, ты презренный паразитъ! Это элементарно, но вотъ видишь: это "буки-азъ-ба" стадо и меня гвоздить только въ недавнее время, не больше года назадъ... когда выводъ уже перешелъ въ потребность души. И я буду презреннее последняго игрочишки на Ходынскомъ скаковомъ ипподроме, если я удовольствуюсь только одними словесными протестами!

- Нужды нетъ,-- продолжалъ Павелъ,-- что это, какъ ты назвалъ "une palissade" (une lapalissade, г. Боборыкинъ? В. П.), избитое общее место. Но прежде я мирился съ такимъ торжествомъ бездельничества!

- Слишкомъ ужъ сильно, братецъ!

- Извини! Я не буду употреблять сильныхъ словъ! Пускай живутъ, какъ хотятъ, но потакать такой жизни я не буду. Я не толстовецъ! Непротивленiя не признаю.. Напротивъ, верю, что безъ противленiя ничто не рухнетъ изъ того, чему следуетъ рухнуть (февраль, стр. 41--42).

Подводя итоги общему впечатленiю отъ повести, нельзя не сказать, что самая банальность сюжета, самая всеобщность его сильно затрудняла возможность вполне удовлетворительнаго выполненiя задуманнаго авторомъ плана. Ведь, мы имеемъ здесь дело ни много ни мало какъ съ классической задачей семейной механики о "взаимодействiи трехъ телъ". Сколько уже разъ, действительно, разсматривался во всевозможныхъ комбинацiяхъ вопросъ о муже, жене и любовнике! И сколько можно было бы найти литературныхъ прецедентовъ даже для некоторыхъ усложненiй, которыя г. Боборыкинъ вводитъ въ свое трактованье упомянутой задачи! Разве, напр., мучительныя исканiя сыномъ своего кровнаго родства не напоминаютъ темы, развитой Гюи-деМопаесаномъ въ его "Пьере и Жане"? Съ другой стороны, г. Боборыкинъ, конечно, не Шекспиръ, чтобы превратить волшебствомъ генiальнаго творчества частный случай въ типичный общечеловеческiй или, какъ принято говорить, "вечный" конфликтъ и такимъ образомъ избежать неудобствъ новой обработки чрезвычайно избитаго сюжета. Во всякомъ разе г. Боборыкинъ довольно искуснбй обрисовкой действующихъ лицъ своей драмы и кой-какими не совсемъ заезженными прiемами, на которые мы yкaзали раньше, достигъ того, что его повесть прочтется безъ скуки, хотя и не возбудитъ въ читателе значительнаго интереса.

"Исповедники", сказалъ я, затрогиваютъ более интересную тему: въ этомъ произведенiи г. Боборыкинъ пытается изобразить одно изъ современныхъ теченiй, а именно потребность живого религiознаго убежденiя, отвращающагося отъ богословскаго формализма и жадно ищущаго свободы совести. Действительно, затрогивая мимоходомъ адептовъ эстетическаго декадентства, а отчасти и сторонниковъ "феминистскаго" движенiя, г. Боборыкинъ главнымъ образомъ рисуетъ различные типы ищущихъ веры, вербующихся не только среди интеллигенцiи, но и среди народа. Не мешаетъ при этомъ отметить, что въ изображенiи нашего автора "исповедники" этой последней категорiи поражаютъ своимъ крайне серьезнымъ отношенiемъ къ вопросамъ религiознаго мiровоззренiя, тогда какъ лишь немногiе изъ интеллигентовъ равняются съ ними по напряженности этого исканiя веры, а некоторые изъ наиболее симпатичныхъ представителей интеллигенцiи, выводимыхъ г. Боборыкинымъ, берутъ на себя роль лишь защитниковъ преследуемаго стана ревнителей духовной истины изъ народа.

Было бы интересно, впрочемъ, знать, насколько подмеченное г. Боборыкинымъ усиленiе религiознаго элемента можетъ считаться достаточно типичнымъ явленiемъ современной эпохи. У насъ въ народе не было никогда недостатка въ религiозномъ правдоискательстве. По въ большинстве случаевъ отказъ отъ одной традицiи сопровождался прилепленiемъ къ другой,-- правда, гонимой,-- традицiи. Лишь въ немногихъ рацiоналистическихъ теченiяхъ "поклоненiе въ духе и истине" отодвигало на заднiй планъ рутинныя формы религiознаго убежденiя. Что касается до настоящаго времени, то а priori можно, конечно, предположить, что общiй культурный прогрессъ страны, не смотря на всю его мучительную медленность, успелъ усилить въ народе пропорцiю народной же интеллигенцiи и, значитъ, предрасположилъ населенiе къ более живому занятiю вопросами веры, которая на низшихъ ступеняхъ развитiя является подготовленiемъ философской и научной мысли. Но именно желательно было бы знать, насколько факты нашей жизни оправдываютъ такое-общее заключенiе.

Наша общественная хроника указываетъ, правда, на кой-какiя явленiя, свидетельствующiя какъ будто объ усиленiи процесса религiознаго исканiя. Было бы хорошо, однако, проверить распространенность этого процесса; и дело чуткаго беллетриста схватить его по возможности въ настоящемъ значенiи, не преувеличивая и не преуменьшая его силы. Вамъ, действительно, невольно приходитъ въ голову мысль, что если Прудонъ считалъ французскiй народъ "глубоко практичнымъ" (éminemment pratique), то такая оценка можетъ быть сделана русскимъ наблюдателемъ по отношенiю къ русскому народу. Недаромъ Белинскiй въ столь часто цитируемомъ теперь письме къ Гоголю приводитъ народную поговорку: годится - молиться, не годится - горшки накрывать; и вотъ задаешься вопросомъ, не избегнетъ-ли нашъ народъ,-- именно благодаря практичности и трезвости своего мышленiя,-- черезчуръ сильнаго увлеченiя промежуточнымъ метафизическимъ мiровоззренiемъ, и не переходитъ-ли уже онъ отъ традицiонныхъ, чисто формальныхъ представленiй къ реальному взгляду на жизнь и жизненныя задачи.

Остается другой элементъ, занятый религiознымъ правдоискательствомъ; это - некоторая часть нашей интеллигенцiи. Но и здесь возникаетъ вопросъ, какъ долго можетъ продлиться сиденье ея, выражаясь словами философской эпиграммы Фейербаха, "въ клетке теологiи", въ которой лишь и могутъ возникать всевозможныя "загадки", исчезающiя тотчасъ же, какъ только люди выходятъ на просторъ широкаго мiра божiя. Помните:

Räthsel findest Du nur im Käfig der Gottesgelahrtheit;
öst.

Съ одной стороны, наше интеллигентное сектантство,-- скажемъ, хоть бы толстовство,-- является отголоскомъ прежней общественной реакцiи, и съ пробужденiемъ живыхъ прогрессивныхъ силъ должно быстро отмереть. Съ другой стороны, оно въ близкомъ родстве съ недавнимъ метафизическимъ увлеченiемъ, которое захватило, между прочимъ, часть "русскихъ учениковъ" изъ лагеря "критиковъ". Но и тутъ, кажется, дни искренней формы - не говорю, модной - этого увлеченiя сочтены. Все эти "интеллигибельности" и прочiя "гибельности" навеяны, подобно декадентству, западной Европой, которая можетъ заниматься разными утонченностями пресыщенной многовековой цивилизацiи, тогда какъ насъ обступаетъ теперь целая чаща крайне существенныхъ нерешенныхъ вопросовъ, надъ которыми предстоитъ не мало работы нашей "критике практическаго разума".

Процессъ живого общественнаго творчества положитъ скоро конецъ супранатуралистическому правдоискательству вместе съ неокантiанской метафизикой романтическихъ юношей во вкусе г. Бердяева: намъ стоитъ только подождать, чтобы они выспались и оставили область философическихъ сновъ ради мiра действительности. Не могу удержаться, чтобы не привести здесь кстати следующихъ соображенiй самого Канта, который словно провиделъ своихъ метафизическихъ продолжателей, съ чувствомъ распространяющихся о"вечности" и "безсмертномъ Добре", и "неувядающей Красоте", и "трансцендентальной Истине":

Аристотель говоритъ где-то: когда мы бодрствуемъ, то у насъ есть общiй всемъ намъ мiръ; а когда спимъ, то у каждаго свой. Мне думается, что следовало бы перевернуть последнее положенiе и сказать: если у каждаго изъ различныхъ людей существуетъ свой собственный мiръ, то должно предполагать, что все они грезятъ во сне. Такимъ образомъ, если мы наблюдаемъ воздушныхъ строителей (Luftbaumeister) различныхъ мысленныхъ мiровъ, изъ которыхъ каждый преспокойно обитаетъ лишь въ своемъ собственномъ мiре, за выключенiемъ другихъ... то при такомъ противоречiи ихъ виденiй мы потерпимъ, пока эти господа очнутся отъ своихъ сновъ. Ибо разъ они, дастъ Богъ, придутъ въ совершенно бодрствующее состоянiе, т. е. откроютъ глаза для взора, не противоречащаго разсудку другихъ людей, то и никто изъ нихъ не будетъ видеть чего-нибудь, что не являлось бы съ очевидностью и достоверностью и всемъ другимъ, а въ то же самое время философы станутъ обитать уже въ общемъ мiре...

Итакъ, значитъ, терпенiе: пока доброй ночи и прiятнаго сна, гг. мистическiе и метафизическiе мечтатели! Наступающiй разсветъ прогонитъ ваши призраки, а дню, какъ известно, довлеетъ своя реальная, а не мистическая "злоба". Во всякомъ случае последняя повесть г. Боборыкина осталась бы интереснымъ памятникомъ известныхъ стремленiй въ интеллигенцiи и самомъ народе, если бы "Исповедники" не грешили большою тусклостью изображенiя. Г. Боборыкина уже несколько разъ упрекали въ томъ, что, "ловя моментъ", онъ часто ловитъ его не столько непосредственно въ самой жизни, сколько сквозь призму уже разъ уловленныхъ прессою явленiй въ форме газетныхъ новостей, судебныхъ отчетовъ и т. п. Этотъ упрекъ критика можетъ во всякомъ случае сделать по отношенiю къ "Исповедникамъ", где большинство действующихъ лицъ гораздо менее наблюдено, чемъ вычитано авторомъ, даже просто внушено ему всемъ известными фактами нашей жизни, отмеченными газетной и журнальной хроникой за последнiе месяцы. Книжному, вычитанному изъ печати и навеянному печатью характеру героевъ не въ силахъ помочь и обычная конкретизирующая манера писанiя г. Боборыкина, съ любовью и тщательностiю выписывающаго внешнiя черты своихъ персонажей и ихъ обстановки: все эти "пушистыя ресницы" и "бархатистые волосы" съ "ондуляцiей" и безъ оной, "свежiе кители" и "бирюзовые околыши", "грудные голоса съ контральтовыми нотами" и голоса "картавые и вздрагивающiе", галстухи, трости, зонтики, "стильную" и старомодную мебель, и т. д. и до безконечности и т. д.

"баптисты", "молоканы". Пусть, напр., читатель попробуетъ хотя бы составить себе понятiе о разнице идейныхъ и психологическихъ типовъ какъ разъ этихъ двухъ сектъ по изображенiю нашего "уловителя". Авторъ словно нарочно подвергъ себя такому нелегкому экзамену, заставивъ своихъ интеллигентовъ побывать на двухъ моленiяхъ сейчасъ же следомъ и сопоставивъ такимъ образомъ на какой-нибудь полдюжине страницъ (февраль, стр. 540--545) две различныя сектантскiя общины. Смею уверить, что и самый внимательный читатель не разберется путемъ въ разнице двухъ правдоискательствъ. И, говоря такъ, я не ученаго трактата отъ автора требую, но указываю именно на отсутствiе художественно схваченной особенности двухъ типовъ религiозной мысли. А между темъ авторъ несколько разъ подходитъ къ установленiю этого различiя, да такъ и остается при подходахъ: "Библiи въ дорогомъ сафьянномъ переплете", "частые переливы" духовныхъ гимновъ и даже "чистопесенный пошибъ" ихъ, "молитвы своими словами", "рыжеватыя бороды", "серьги въ ухе",-- все эти детали, касающiяся и того, и другого собранiя, ускользаютъ, конечно, изъ памяти читателя. А по части "души", внутренней стороны двухъ родственныхъ, но все же различныхъ теченiй г. Боборыкинъ делится съ нами вотъ какими наблюденiями. Впечатленiе отъ одного собранiя:

Костровинъ слушалъ, полузакрывъ глаза. Его слиткомъ чуткiе нервы эта непрерывная мелодiя захватила. Въ ней не было ничего умышленно-мистическаго, говорящаго объ известномъ служенiи, о ритуале и культе. Это была настоящая народная песня, въ которой запросы души то скорбной, то чающей умиротворенiя, проявлялись въ переливахъ колеблющихся звуковъ (стр. 541).

А вотъ впечатленiе отъ другого:

Этотъ возгласъ "Господи" раздавался среди большой тишины и видимо действовалъ на слушателей. Въ него Наумъ вкладывалъ всю свою тихую страсть и трепетное упованiе въ заступничество Того, кто умиралъ на кресте. И не было тутъ того упиранiя въ одну точку, въ ученiе о благодати, которое Костровинъ слышалъ въ Петербурге. Потребность добра, деятельной любви, делъ (стр. 545).

темъ изъ-за чего же нибудь изображаемый имъ Наумъ отделился отъ молоканской общины и сталъ "старейшимъ" въ общине баптистовъ. Очевидно, знанiя г. Боборыкина по части современнаго сектантства не превосходятъ знанiй хотя бы почтеннаго Д. Л. Мордовцева, которому недавно г-жа Ясевичь принуждена была прочитать коротенькую лекцiю насчетъ южно-русскаго раскола въ виде письма въ "Новое Время". Скажутъ: г. Боборыкину важно было подчеркнуть не столько разницу, сколько сходство различныхъ видовъ народнаго правдоискательства. Тогда къ чему это кропотливое выискиванiе чисто внешнихъ деталей для различенiя направленiй, сливающихся подъ перомъ г. Боборыкина въ одно?

Но "Исповедники", повторю, не удовлетворятъ читателя и художественною обработкою лицъ. Бледные, чуть-чуть очерченные, переходящiе одинъ въ другого, все эти типы правдоискателей ничуть не больше говорятъ читателю, чемъ первый попавшiйся газетный отчетъ о процессе какихъ-нибудь сектантовъ. Лучше обрисованы какъ разъ лица, не принадлежащiя къ категорiи "Исповедниковъ", напр., "ломака"-эстетка, жена состоятельнаго и "чудаковатаго" Костровина, и девица-феминистка, графиня Бунина. Точно также и наиболее удавшимися до сихъ поръ местами повести являются страницы, прямо не относящiяся къ ея теме. Назову хотя бы старую, но вечно юную исторiю мученiй любви и ревности, приключившуюся съ Костровинымъ, случайно видевшимъ поцелуй, которымъ обменялись уже упомянутая "ломака" и претенцiозный поэтъ-декадентъ. Подождемъ, впрочемъ, конца!..

Въ январьской книжке "Русской Мысли" мне приглянулись две недурныя, довольно удачно пополняющiя одна другую вещи: я говорю о совсемъ коротенькомъ разсказце - или если, хотите, жизненной сценке - г. Бунина "Новый годъ" и о небольшой повести г. Чирикова "Романъ въ клетке". Обе оне посвящены столь часто эксплуатируемой теперь - въ подражанiе г. Чехову - теме: изображенiю серой томительно-будничной жизни большинства людей. Но эта жизнь и въ этюде г. Бунина, и въ повести г. Чирикова рисуется въ такомъ безотрадномъ свете, что вызываетъ у читателя нравственную реакцiю и желанiе послать ко всемъ чертямъ те прелести существованiя, которыми удовлетворяется большинство. И за эту вольную или невольную тенденцiю разсказовъ мы должны поблагодарить авторовъ. Действительно, какъ у Гете магическое зеркало показываетъ Фаусту образъ прекраснейшей женщины, чтобы усилить въ немъ жажду ожидающей его въ близкомъ будущемъ любви -

Was seh'ich? Welch ein himmlisch
Bild Zeigt sich in diesem Zauberspiegel!--

Flügel Und führe mich in ihr Gefild!--

такъ среднему порядочному человеку, начинающему свою жизнь, литература должна показывать, наоборотъ, ужасающе-пошлую картину его грядущаго, чтобы отбить у него всякую охоту участвовать въ небокоптительстве, именуемомъ "карьерой" и составляющемъ предметъ сладкихъ пожеланiй детямъ со стороны уже опошлившихся отцовъ. Это въ особенности необходимо теперь, когда весь охранительный (и умеренно-либеральный?) лагерь приглашаетъ взапуски современную молодежь отбросить всякiя широкiя и безкорыстныя стремленiя и заняться исключительно попеченiемъ о своемъ собственномъ благополучiи.

Г. Бунинъ рисуетъ намъ идиллическую картину одного изъ счастливейшихъ моментовъ нашей жизни. Герой его, среднiй служащiй на железной дороге - отъ его лица и ведется разсказъ,-- случайно встречаетъ новый годъ вдвоемъ съ женой на одномъ изъ своихъ хуторовъ, куда онъ заехалъ по пути въ Петербургъ съ юга... Сцена представляетъ "большую старинную кровать", а вокругъ царитъ "мертвое молчанiе русской зимней ночи". Действующiя липа, какъ уже было сказано, законные "онъ" и "она". "Она" прижимается къ "нему", и прижимается "съ необычною нежностью". А "онъ" настроенъ тоже въ соотвествующемъ тоне: поцелуи и дiалогъ, а затемъ размышленiя:

Я несколько разъ поцеловалъ ее въ глаза и волосы съ той спокойной и сердечной любовью, которая бываетъ только въ редкiя минуты, и она внезапно ответила мне порывистыми поцелуями влюбленной девушки. Потомъ долго прижимала мою руку къ своей загоревшейся щеке.

Я молча пожалъ ей руку.

- Какъ это случилось?-- спросила она, открывая глаза. - Выходила я не любя, живемъ мы съ тобой дурно, ты самъ говоришь, что изъ-за меня ты ведешь пошлое и тяжелое существованiе... И, однако, все чаще мы чувствуемъ, что мы нужны другъ другу. Откуда это приходить и почему только въ некоторыя минуты?.. Съ новымъ годомъ, Костя!-- сказала она, стараясь улыбнуться, и несколько теплыхъ слезъ упало на мою рубашку.

... Я медленно гладилъ ея волосы, давая понять, что я ценю и помню эти слезы. Я вспомнилъ прошлый новый годъ, который мы, по обыкновенiю, встречали въ Петербурге въ кружке моихъ сослуживцевъ-железнодорожниковъ, хотелъ вспомнить позапрошлый и не могъ и опять подумалъ то, что часто приходитъ мне въ голову: годы сливаются въ одинъ безпорядочный и однообразный годъ, полный серыхъ служебныхъ дней и скучныхъ журъ-фиксовъ, умственныя и душевныя способности слабеютъ, мелочная, подневольная жизнь все более входитъ въ свои права... Я вспомнилъ, какъ ровно годъ тому назадъ жена съ притворною любезностью заботилась и хлопотала о каждомъ, кто, считаясь нашимъ другомъ, встречалъ съ нами новогоднюю ночь,-- какъ она улыбалась некоторымъ изъ молодыхъ гостей и предлагала загадочно-меланхолическiе тосты и какъ чужда и непрiятна была мне она, эта нарядная дама въ тесной петербургской квартирке (стр. 109--110).

Потомъ супруги вздумали даже пройтись ночью и, возвращаясь, попрежнему настроены идиллически. Новый дiалогъ и новыя размышленiя:

- А если бы мы остались здесь?

Я подумалъ и ответилъ:

- А ты бы не соскучилась?

И какъ только я сказалъ, мы оба почувствовали, что не могли бы выжить здесь и года. Уйти отъ людей, отъ жизни, никогда не видать ничего дальше этого снежнаго поля, по целымъ днямъ есть и спать отъ скуки... Возможно ли это?..

- То были, Оля, люди другого склада,-- сказалъ я тихо. - Да и не было здесь такой глуши и запустенiя. Мы ведь, въ сущности, живемъ въ полудикой снежной пустыне, где только есть оазисы... И если я нищiй, и притомъ нищiй, слабый духомъ, какъ и полагается русскому человеку,-- какъ не стремиться мне къ этимъ все-таки люднымъ оазисамъ? А тамъ, среди этого оазиса, въ темноте и тесноте Петербурга, чемъ я могу быть, какъ не чиновникомъ, отдающимъ всю свою жизнь нелюбимой службе и не знающимъ, для чего онъ существуетъ?

- Но какъ же быть, Костя?

- Не думать,-- ответилъ я. - Мы люди маленькiе, имя же намъ - легiонъ... (стр. 104).

Идиллiя кончается темъ, что поутру размякшiе было супруги берутъ ямщика и едутъ на станцiю, чтобы катить во-свояси, въ питерскiй "оазисъ":

А далеко впереди уже бежали туманные силуэты телеграфныхъ столбовъ вдоль железной дороги, и мелкiй лепетъ бубенчиковъ такъ шелъ къ моимъ думамъ о безсвязной и безсмысленной жизни, которая ждала меня впереди (стр. 105).

И вотъ Степанъ привозитъ насъ отъ идиллiи прямехонько къ нашей обычной жизни, въ тотъ самый "оазисъ" будничной хлопотни, который вместе и тянетъ насъ такъ къ себе, и наполняетъ нашу душу ощущенiемъ чего-то "безсвязнаго и безсмысленнаго". Мы въ "клетке", а въ клетке происходитъ "романъ", такой романъ, какой только и можетъ происходить въ "клетке". Пусть мы теперь въ художественныхъ владенiяхъ уже не г. Бунина, а г. Чирикова; пусть действiе происходитъ не въ Петербурге, куда мы ехали на следующiй день "Новаго года", а въ другомъ - провинцiальномъ, повидимому - "оазисе"; пусть теперь и разсказъ ведется не отъ лица героя, а героини; пусть законный "онъ" назывался тамъ Костею, а здесь просто "мужемъ" даже безъ особаго имени, законная же "она" зовется уже не Олею, а Женею. Все остальное идетъ попрежнему; между существованiемъ первой четы и существованiемъ второй нетъ никакой разницы, какъ нетъ между двумя действiями и художественнаго перерыва: мы всецело погружены, какъ и прежде, въ "безсвязную и безсмысленную жизнь". Но мы лишь больше осточертели другъ другу, или, точнее говоря, мужъ уже старается примириться съ пустотою существованiя, жена же просто начинаетъ не выносить своего спутника жизни, и въ этомъ "романъ". Прислушайтесь къ нашимъ разговорамъ (въ приведенной цитате дiалогъ начинаетъ мужъ):

- Ты хочешь сказать, что больше не любишь меня?

- Мне кажется...

- Нечемъ тебя любить...

- Ты любишь кого-нибудь другого?

- Нетъ... И это еще хуже для насъ обоихъ...

- Не забудь, что нашу жизнь мы строили вместе. Слишкомъ жестоко взваливать на меня одного все бремя нашихъ ошибокъ... Я... да, я самый обыкновенный человекъ, мои крылья были теми крыльями, которыя временно, во дни юности, даются каждому человеку и потомъ отнимаются... Счастливъ тотъ, кто сумелъ не отдать этихъ крыльевъ... Я не сохранилъ ихъ: оказался обыкновеннейшимъ шаблоннымъ человекомъ, но ты? Разве ты считаешь себя выше? Разве у тебя есть эти крылья?

умирало желанiе вырваться изъ нея. А ты - прости мою жестокость - ты чувствуешь себя не дурно и все больше становишься похожимъ на ученаго скворца...

- Не надо оскорблять...

- И мне кажется, что и ты меня не любишь, а такъ... привыкъ сидеть въ клетке вдвоемъ, потому что это удобнее... Помнишь, когда я сказала, что мне хотелось бы верить, что мы еще любимъ другъ друга, ты мне ответилъ на это: "должно быть, ты беременна"?... Такъ ты объяснилъ мою грусть по утраченному...

Мужъ тихо отошелъ и, опустивъ голову, началъ ходить изъ комнаты въ комнату, большими необычными шагами... Мое сердце заныло тоской, мне стало жаль этого человека, жаль себя и жаль того, что когда-то было такъ дорого намъ обоямъ и что теперь исчезло (январь, стр. 192--198).

И вотъ "романъ въ клетке" ускоряетъ темпъ своего развитiя. Жена, чтобы избавиться отъ опостылевшаго ей мужа и невольнаго участiя въ принятiи гостей - такихъ же серыхъ небокоптителей, какъ и чета въ "клетке" - и хожденiя въ гости, решается порвать съ товарищемъ по заключенiю, а для этого налыгаетъ на себя, что она любитъ кого-то. Мужъ, какъ и подобаетъ обитателю сераго будничнаго царства, замыкается въ "корректное" негодованiе, соглашается, пожалуй, отпустить жену, но ужъ ни за что не хочетъ отдать ей маленькую дочь. А темъ временемъ онъ попрежнему принимаетъ такихъ же, какъ самъ, скучающихъ гостей, играетъ съ ними для развлеченiя въ карты и закусываетъ, извиняется за систематическое отсутствiе жены и объясняетъ ея поведенiе болезнiю, наконецъ, ухитряется въ пьяномъ виде законно изнасиловать возненавидевшую его жену, которая вскоре уходитъ, чтобы умереть - несколько мелодраматично - отъ чахотки, "прислушиваясь къ шопоту дождя и думая, что это подлая скука жизни разсказываетъ людямъ мой серенькiй и унылый романъ "безъ любви и героевъ" (стр. 222). Но, и оставляя въ стороне и на ответственности автора эту заключительную мелодраму, какъ все-таки не воскликнуть: что за славное существованiе средняго россiянина! Что за радужныя перспективы развертываются передъ теми молодыми людьми, которые не хотятъ увлекаться разными "широкими мечтанiями" и благоразумно готовятся къ тихимъ радостямъ средней жизни!..

рядъ изданiй его сочиненiй и массу журнальныхъ и газетныхъ статей. Въ лежащихъ предо мною книжкахъ журналовъ наиболее интересною мне показалась далеко еще не конченная статья г. Н. Котляревскаго "Николай Васильевичъ Гоголь" (1829--1842 гг.), которая занимаетъ уже три первые номера "Мiра Божiя" за этотъ годъ и ставитъ себе двоякую цель:

Гоголя и современной, ему действительностью, а также и ту взаимную связь, которая объединяетъ его творчество съ творчествомъ предшествовавшихъ и современныхъ ему писателей (январь, стр. 2).

Г. Котляревскiй заключилъ свое изследованiе въ рамки 1829--1842 годовъ, какъ перiода собственно-художественнаго творчества Гоголя, заранее устраняя изъ своей статьи разсмотренiе Гоголя - моралиста и писателя по общественнымъ вопросамъ. Пока г. Котляревскiй успелъ перебрать различныя влiянiя природы и среды на юнаго Гоголя, заканчивая этотъ психологически-общественный обзоръ моментомъ появленiя въ светъ "Вечеровъ на хуторе Диканьки", когда "ученическiе годы" художественнаго генiя, по его мненiю, завершились (январь). Затемъ далъ намъ картину состоянiя литературы и критики накануне выступленiя Гоголя на писательское поприще съ целью надлежащимъ образомъ оценить первое художественное произведенiе новаго таланта (февраль и мартъ). Эта вторая часть еще не кончена; за то предварительная, такъ сказать, психологiя Гоголя уже обрисована г. Котляревскимъ, и по поводу ея можно сделать несколько замечанiй.

Прежде всего, конечно, въ ней ищешь ответа на столько уже разъ поднимавшiйся вопросъ о выведенiи художественной индивидуальности Гоголя - и индивидуальности генiальной - изъ свойствъ его характера, изъ склада его натуры, изъ первыхъ впечатленiй его детства и юности. Г. Котляревскiй добросовестно и умело хотя, можетъ быть, и не безъ длиннотъ и повторенiй - собралъ воедино различныя черты умственной физiономiи Гоголя. Но, присматриваясь къ этому возсозданному г. Котляревскимъ образу, вы не можете не поражаться несоответствiемъ между его не очень крупными особенностями (я говорю о внешнемъ впечатленiи) и удивительной грандiозностью лучшихъ творенiй Гоголя. Это несоответствiе автора и его произведенiй, работника и продукта, создателя и созданiя не перестаетъ глубоко занимать васъ, съ какою бы тщательностью вы ни перебирали одну за другою и ни комбинировали группами черты гоголевской индивидуальности въ изображенiи г. Котляревскаго.

Я, конечно, не ставлю этого въ упрекъ автору, старавшемуся, какъ уже сказано, съ большою добросовестностью утилизировать имеющiйся матерiалъ. Но нельзя не констатировать упомянутаго ощущенiя несоответствiя, а, констатировавъ, не задаться вопросомъ, чемъ объясняется эта непропорцiональность между самимъ Гоголемъ и творенiями. Г. Котляревскiй говоритъ, напр., что Гоголь уже съ самаго ранняго возраста долженъ былъ обладать "сложною психическою организацiею". Этому легко поверить даже а priori, зная, какимъ несравненнымъ художникомъ былъ творецъ "Мертвыхъ душъ" и "Ревизора". Въ чемъ, однако, выражалась эта "сложность"? И вотъ, когда начинаешь приглядываться къ элементамъ этой сложности, предполагаемое умственное величiе личности Гоголя разсыпается на отдельныя особенности, право-же, не представляющiя ничего крайне экстраординарнаго.

"искателя правды", которую г. Котляревскiй выдвигаетъ на очень видное место въ характеристике Гоголя, не особенно индивидуальна, не особенно характеризуетъ этого генiальнаго художника уже потому, что, какъ совершенно справедливо замечаетъ самъ г. Котляревскiй, въ этомъ отношенiи Гоголь лишь "членъ той у насъ довольно распространенной семьи моралистовъ отъ рожденiя, для которыхъ жизнь - рядъ поводовъ терзать свою душу разными трудными вопросами" (январь, стр. 8). А, кроме того, по моему мненiю, Гоголь очень Часто является - хотя бы въ своей школьной переписке, которою занимается здесь г. Котляревскiй,-- именно не искателемъ, а риторомъ правды, нескладно-напыщенно развивающимъ разныя нравственныя тривiальности, съ темъ, чтобы къ этой ходульной реторике вдругъ приделать самый прозаическiй и практическiй конецъ: просьбу къ адресату насчетъ денегъ, вещей или какое-нибудь другое житейское порученiе далеко не изъ возвышенныхъ. Эта черта, какъ мы знаемъ, порою очень раздражала некоторыхъ бiографовъ и критиковъ Гоголя, заставляя ихъ обвинять его въ формальномъ притворстве. Тогда какъ другiе извиняли или, по крайней мере, объясняли ту же черту глубокою скрытностью его характера, его нежеланiемъ делиться съ людьми своими задушевными мыслями. Это и заставляло, молъ, Гоголя начинать свои по существу деловыя письма никчемными разглагольствованiями на общiя темы такъ чтобы корреспондентамъ его не очень шибалъ въ носъ узко-утилитарный смыслъ такихъ посланiй. Но притворство или симуляцiя, какъ сказалъ бы современный спецiалистъ по душевнымъ болезнямъ, вообще замечалось у Гоголя; и выдумыванiе ложныхъ мотивовъ действiя ради затушевыванiя настоящихъ практиковалось имъ даже по отношенiю къ действительно дорогимъ ему людямъ: припомните лишь сочиненную имъ въ письме къ матери любовную исторiю, которою онъ хочетъ объяснить свою странную и для него самого почти непонятную первую экскурсiю, чуть не бегство за границу. Вообще мне думается, что характеристика Гоголя, какъ "искателя правды", нуждалась бы, по крайней мере, въ некоторомъ пересмотре, если не ограниченiи {И второй, болезненный, перiодъ жизни Гоголя врядъ-ли можетъ служить доказательствомъ преобладанiя въ духовномъ складе Гоголя такого "исканiя": тутъ простая _у религiозность молодого Гоголя превратилась, на почве надломанной душевной организацiи, въ мучительный процессъ самобичеванiя, въ которомъ, однако, въ сущности столь же мало нравственнаго содержанiя, какъ въ любой неврастенической idée fixe, преследующей больного меланхолика.}.

Не мешаетъ, можетъ быть, прибавить, что симуляцiя, характеризующая писателя, какъ человека, не препятствуетъ художественной правде въ его произведенiяхъ, а порою даже наоборотъ. Ибо если есть писатели, для которыхъ вполне приложимо изреченiе поэта:

Нетъ, сердце темъ не убедится,
Что не отъ сердца говорится,

правды не изъ своего сердца, а изъ наблюденiя и истолкованiя аффектовъ ч постороннихъ лицъ. Это, я думаю, вещь, настолько известная въ области художественнаго творчества, что особенно на ней останавливаться нечего. Делаю это замечанiе потому, что высокiй реализмъ гоголевскихъ произведенiй совместимъ какъ съ личной психологiей искателя правды, такъ и съ психологiей ея ритора. И для меня еще вопросъ, точно-ли вдохновляющей музой Гоголя въ лучшiй перiодъ его деятельности, когда писательство, по его же словамъ, было для него "высшимъ блаженствомъ", была моральная истина, а не эстетическая правда,-- что далеко не одно и то же.

И позднейшiя истолкованiя самого Гоголя, когда изсякъ грандiозный источникъ его творчества, ничуть не могутъ быть для насъ убедительны: мало-ли чего Гоголь въ последствiи не столько истолковывалъ, сколько перетолковывалъ! Такъ въ одномъ изъ своихъ писемъ по поводу "Мертвыхъ душъ", онъ, приведя восклицанiе Пушкина, прослушавшаго чтенiе первыхъ главъ этого великаго произведенiя: "Боже, какъ грустна наша Россiя", пускается заднимъ числомъ въ объясненiе, что то была не действительная Россiя, а лишь "каррикатура и моя собственная выдумка"; а что выдумывалъ онъ потому, видите-ли, что "наделялъ своихъ героевъ, сверхъ ихъ собственныхъ гадостей, моею собственною дрянью", бичуя свои же пороки въ образе создаваемыхъ имъ типовъ. Но это странное исканiе нравственнаго самобичеванiя путемъ "выдумки" и "каррикатуры", вносимой въ типы, было, по всей вероятности, измышлено позже болезненно настроеннымъ Гоголемъ: кто припомнитъ, съ какою страстiю великiй художникъ въ лучшую пору своей деятельности знакомился съ людьми въ разныхъ положенiяхъ, какъ онъ собиралъ со всехъ сторонъ не только устныя, но и письменныя сведенiя всевозможнаго рода, копилъ такимъ образомъ целые вороха фактическаго матерiала, которымъ позавидовалъ бы любой французскiй "натуралистъ" и любитель "человеческихъ документовъ", тотъ, вероятно, согласится, что "грустная Россiя" была и Россiей действительной, и что Гоголемъ при писанiи "Мертвыхъ душъ" руководила не моральная истина самобичеванiя, а художественная правда.

Конечно, не надо понимать сказанное такъ, что у Гоголя но было никакихъ нравственныхъ идеаловъ въ то время, когда онъ писалъ "Мертвыя души" или "Ревизора". Его мiровоззренiе, вероятно, было то же самое, что выразилось въ "Переписке" или "Авторской Исповеди", лишь безъ техъ болезненныхъ преувеличенiй, которыя поражаютъ читателя этихъ вещей. Его религiозныя, политическiя, соцiальныя идеи лишь, такъ сказать, безобразно изогнулись, вытянулись, скривились, а по существу не переменились. Но, во всякомъ случае, эти идеи, бывшiя въ, своей умеренной форме принадлежностью тогдашнихъ среднихъ умеренно образованныхъ и даже не особенно развитыхъ русскихъ, эти идеи не были настолько сильны, чтобы победить своею тенденцiею неизмеримо более могучiй художественный талантъ автора. И тутъ речь идетъ не столько о захватанной теперь всеми мысли о противоположенiи художника и мыслителя, сколько о мирномъ сожительстве въ творящей душе Гоголя этихъ двухъ параллельныхъ, не пересекавшихся сторонъ его индивидуальности. Повидимому, процессъ художественнаго творчества, приводившiй автора въ состоянiе эстетическаго экстаза ("высшаго блаженства"), производилъ на душевный мiръ Гоголя действiе, похожее на операцiю, какую знаменитый естествоиспытатель Фарадей, бывшiй въ то же время ревностнымъ последователемъ одной изъ самыхъ странныхъ сектъ Англiи, проделывалъ съ своими теологическими воззренiями, "когда принимался за свои великолепные опыты и научныя обобщенiя. Онъ не фигурально только, но и въ действительности захлопывалъ дверь своей молельни, входя въ соседнюю лабораторiю. Такъ и нашъ Гоголь очень мало, вероятно, думалъ о своихъ религiозно-соцiально-политическихъ взглядахъ, когда развертывалъ передъ читателями грандiозную эпопею Россiи на рубеже 30-хъ и 40-хъ годовъ. Что бы ни утверждали наши охранители насчетъ сокровенной великой истины, уже, молъ, проглядывающей сквозь сознанныя после и самимъ Гоголемъ несовершенства "Ревизора" и "Мертвыхъ душъ" и подъ конецъ его жизни лишь расцветшей дивнымъ цветомъ въ письмахъ и "Исповеди", эту истину вы тщетно будете искать въ безсмертныхъ произведенiяхъ гоголевской общественной сатиры. За то вы найдете тамъ правду художественную, и эта правда - "грустная Россiя".

Лишь позже, когда въ силу плохо выясненныхъ до сихъ поръ причинъ творческiй аппаратъ Гоголя оказался разбитымъ, общее мiровоззренiе бывшаго генiальнаго художника могло выразиться въ литературе, и выразиться даже въ болезненно-преувеличенной форме. Но Гоголь, какъ создатель безсмертныхъ произведенiй, тогда уже умеръ, или, какъ наивно выражается г. Е. Поселянинъ въ No 57 "Московскихъ Ведомостей", "пусть погибъ томъ "Мертвыхъ душъ": спасена его душа"... Вотъ-вотъ!.. {Мы должны неустанно повторять, что, если отбросить патологическую форму идей Гоголя во второмъ перiоде, то въ этихъ взглядахъ нетъ, въ сущности, ничего, возвышающагося надъ уровнемъ обыкновеннаго мiровоззренiя русскихъ реакцiонеровъ. Если последнiе съ пафосомъ распространяются о "вечномъ", "проникновенномъ" значенiи мыслей "Переписки", то делаютъ это, какъ разъ наоборотъ, лишь ради непосредственныхъ политическихъ соображенiй, ради рекламы своей разваливающейся лавочки. Стоитъ измениться современнымъ русскимъ условiямъ - и вы увидите, какъ обновленная страна будетъ мало говорить о "вечности" этихъ Гоголевскихъ разсужденiй.}

Есть другая черта психологiи Гоголя, которую подчеркиваетъ г. Котляревскiй: это постоянная мысль, сопровождавшая Гоголя съ очень раннихъ поръ и до могилы, о томъ, что онъ человекъ особенный, не какъ все; что онъ - "загадочная натура", которая и должна искать себе особаго пути, которой предстоитъ нечто необычное, но которая должна за то платиться и необычными страданiями, должна переносить отъ людей массу несправедливостей, презренiя и т. д. Однако, когда присматриваешься ближе къ этимъ романическимъ планамъ о будущемъ, то самымъ определеннымъ изъ этихъ мечтанiй оказывается желанiе вступить въ службу государственную", и такимъ путемъ "поднять трудъ, важный для счастiя гражданъ". Но нтересно, что если Гоголь отожествляетъ теоретически государственную службу и служенiе обществу, и будетъ отожествлять въ самой "Переписке", приглашая на этотъ административный подвигъ всехъ и каждаго, на практике онъ уже въ самомъ начале своей служебной деятельности въ Петербурге смотритъ на свои занятiя гораздо проще и прозаичнее, съ "чисто-матерiальной" точки зренiя. Особаго размаха въ этихъ планахъ величiя, какъ видите, не было.

въ числе плановъ величiя у молодого Гоголя, действительно, совершенно отсутствовало желанiе составить себе известность на писательскомъ поприще. Писалъ онъ еще въ лицее, писалъ много и охотно, сочинивъ тамъ даже своего неудачнаго "Ганса Кюхельгартена", котораго онъ издалъ подъ чужимъ именемъ по прiезде въ Питеръ и скоро изъялъ изъ обращенiя, подъ влiянiемъ недружелюбной критики. Но онъ не придавалъ серьезнаго значенiя этимъ попыткамъ; и даже, когда писалъ уже "Вечера на хуторе", смотрелъ больше на нихъ съ точки зренiя "матерiальной пользы": самъ онъ и не подозревалъ внутреннихъ достоинствъ своего произведенiя. И литературные, какъ и служебные планы Гоголя, сводились, какъ видите, на практике къ соображенiямъ не особенно высокаго разряда.

Можетъ быть, несколько больше говоритъ о будущей художественной силе Гоголя его противоречивая и неуравновешенная натура, но и то лишь постольку, поскольку вообще верна гипотеза о близости или, по крайней мере, объ известномъ соотношенiи между генiемъ и ненормальностью. Гоголь, действительно, рисуется намъ крайне впечатлительнымъ существомъ, въ которомъ одновременно функцiонируютъ более или менее исключающiе другъ друга психическiе факторы, напр., очень живая фантазiя и проницательный умъ; въ которомъ замечается чрезвычайно быстрая смена настроенiй: веселья и "глубокой меланхолiи съ перевесомъ последней"; въ которомъ, наконецъ, уживаются романтическiй порывъ и трезвая наблюдательность, неясныя, но могучiя стремленiя къ какому-то идеалу и почти врожденная, можно сказать, практичность, самолюбiе, граничащее съ непрiятнымъ самомненiемъ, и уничиженiе после неуспеха, уверенность въ силахъ и легко наступающее отчаянiе. Даже некоторыя изъ свойствъ гоголевскаго художественнаго темперамента, которыя г. Котляревскiй разсматриваетъ какъ основныя и неразложимыя, сводя ихъ даже къ расе,-- напр., юморъ,-- представляются мне производными и легко объяснимыми именно изъ сосуществованiя въ душе Гоголя довольно противоположныхъ элементовъ. Такъ, гоголевскiй юморъ есть, по моему, особая форма настроенiя, которою пылкая фантазiя защищается отъ разлагающаго анализа тонкаго ума: воображенiе какъ бы извиняется въ своихъ капризахъ передъ трезвымъ разсудкомъ и забегаетъ впередъ его возраженiй, принося покаянную въ виде юмористическаго отношенiя къ только-что проделанному сальто-мортале.

Итакъ, вотъ все, что мы могли извлечь въ смысле характеристики юнаго Гоголя изъ добросовестнаго этюда г. Котляревскаго. Спрашивается теперь, въ какой степени совокупность разсмотренныхъ нами чертъ можетъ объяснить колоссальную художественную деятельность отца русскаго реализма и ея внезапное и раннее прекращенiе. Я думаю, что читатель согласится теперь не только въ трудности, но въ прямой невозможности установить пропорцiональность - какъ было сказано выше - между творцомъ и его великими творенiями. Въ настоящее время у насъ осталось слишкомъ мало строго проверенныхъ документовъ для пересмотра этого въ высшей степени интереснаго литературно-критическаго процесса: въ чемъ состояла психическая генiальность Гоголя? и почему она такъ скоро изсякла, уступивъ место заурядному реторическому резонерству, съ большимъ самомненiемъ развивающему взгляды, которые были не только не оригинальными въ 40-хъ годахъ, но показались бы отсталыми даже для Россiи екатерининской эпохи? А между темъ исторiя литературной деятельности Гоголя является однимъ изъ самыхъ любопытныхъ проблемъ психологiи великихъ людей.

Известный психiатръ г. Н. Баженовъ пытается, правда, въ своей статье въ январьской и февральской книжкахъ "Русской Мысли" осветить съ научной точки зренiя "Болезнь и смерть Гоголя", стремясь поставить душевный дiагнозъ писателя на основанiи чисто литературнаго матерiала. Но, не говоря уже о томъ, какъ трудно подставить точные научные термины въ неопределенныя выраженiя обычнаго языка,-- и по документамъ, насчитывающимъ уже полвека, а кроме того, неполнымъ и противоречивымъ,-- мы въ данномъ случае получили бы даже при успешномъ результате изследованiя лишь ответъ на вопросъ о болезненномъ состоянiи Гоголя, но не на вопросъ о психическихъ особенностяхъ его художественнаго творчества.

И вотъ, перечитывая это время массу немало различныхъ, большею частiю умеренно интересныхъ статей о Гоголе, я сожалелъ, что у насъ не нашлось человека, столь же сведущаго въ естественныхъ наукахъ, сколько литературно образованнаго, чтобы на частномъ, но поразительномъ примере Гоголя поработать надъ вопросомъ о физiологическихъ условiяхъ расцвета и упадка художественной генiальности. И у меня не выходитъ изъ головы попытка мало известнаго, но самостоятельнаго русскаго мыслителя, Ф. Вешнякова (его ценилъ, однако, покойный П. Л. Лавровъ), поставить на научномъ основанiи "сравнительную бiологiю и патологiю ученыхъ, мыслителей и артистовъ". Таково, действительно, названiе его последняго (посмертнаго), вышедшаго на французскомъ языке (въ 1899 г.) труда, въ которомъ этотъ авторъ пользуется бiографiями некоторыхъ крупнейшихъ ученыхъ и литераторовъ, чтобы определить нормальныя и болезненныя условiя умственной работы и установить характеристику и жизненную эволюцiю разныхъ типовъ мыслителей. Когда, напр., читаешь у Вешнякова о патологическомъ состоянiи и преждевременномъ бiологическомъ упадке некоторыхъ оригинальныхъ,-- синтетическихъ и философски-обобщающихъ - умовъ, то невольно приходитъ на умъ нашъ Гоголь, который, если и не былъ философомъ, то совершилъ величайшiй художественный синтезъ, какой только когда-либо существовалъ въ русской литературе. И когда тотъ же Вешняковъ рельефно подчеркиваетъ фактъ, что упадокъ творческой деятельности генiевъ сопровождается зачастую перiодомъ незначительныхъ совершенно заурядныхъ работъ, мало напоминающихъ первоначальные великiе труды, то какъ таки снова не вспомнить нашего Гоголя, который въ 1842 г., т. е. на тридцать третьемъ году своей жизни, завершилъ циклъ своего великаго художественнаго творчества и последнiе десять летъ ничего не могъ дать Россiи (не говоря о неизвестномъ намъ въ сущности второмъ томе "Мертвыхъ душъ"), кроме "Переписки" и "Исповеди", способныхъ восхищать лишь разныхъ Говорухъ-Отроковъ и гг. Волынскихъ? Будемъ надеяться, что отливъ метафизическихъ тенденцiй и пробужденiе интереса къ положительной науке будутъ иметь своимъ результатомъ, между прочимъ, и появленiе строго научной и вместе высоко художественной бiографiи нашего великаго реалиста.

"Русской Мысли" г. Маминъ-Сибирякъ даетъ подъ заглавiемъ "Старая реформа" небольшой, но характерный разсказъ изъ жизни бедныхъ бурсаковъ, настоящихъ босяковъ нашего духовнаго сословiя, застигнутыхъ преобразовательнымъ шкваломъ, который пронесся во время оно по семинарiямъ всей Россiи, докатился до отдаленной Сибири и оставилъ повсюду массу жертвъ, полегшихъ костями на поле брани съ новыми требованiями при старой подготовке. Въ мартовскомъ номере "Русской Мысли" можно отметить начало повести г-жи А. Ф Дохтуровой "По теченiю",-- исторiю флирта одной изящной барышни одновременно съ мягкимъ и женолюбивомъ писателемъ и съ бравымъ студентомъ; и начало же романа г. В. Я. Светлова, задавшагося, повидимому, целью изобразить современный адвокатскiй и театральный мiръ, хотя несколько загадочное заглавiе "Темный блескъ" не позволяетъ еще сказать решительно, ограничится ли авторъ затронутой пока сферой дельцовъ и бонвивановъ, или попробуетъ расширить свой сюжетъ. Объ этихъ двухъ вещахъ,-- и о повести, и о романе,-- мы поговоримъ, когда оне будутъ кончены или, по крайней мере, достаточно определятся.

Въ мартовскомъ номере "Мiра Божiя" г. Танъ набрасываетъ рядъ недурныхъ сценокъ изъ своихъ путевыхъ очерковъ "По Японiи". Существованiе бокъ-о-бокъ и уже начавшееся взаимное проникновенiе двухъ культуръ, восточной и западной, изображены авторомъ легкими, но, какъ мне кажется, верными штрихами. Останавливаетъ на себе вниманiе и та сторона Японiи, въ которой авторъ находитъ аналогiю съ веселой и грацiозной жизнiю древняго мiра. Было бы, действительно, интересно проследить, насколько современная "Имперiя восходящаго солнца" (одно изъ оффицiальныхъ названiй Японiи) действительнымъ, а не внешнимъ только образомъ оправдываетъ впечатленiя нашего туриста, который говоритъ объ идиллiи Феокрита, внезапно претворенной въ действительность въ этой замечательной стране, где крайнiй востокъ Азiи соприкасается съ крайнимъ западомъ Америки и кирпичные фасады заводовъ возникаютъ рядомъ со статуями Будды среди древнихъ рощъ, посвященныхъ тишине, дремоте и красоте (стр. 12); и который характеризуетъ кварталъ столичнаго города, какъ уголъ античной эпохи, одинаково чуждый нашимъ тяжелымъ цивилизованнымъ порокамъ и колючимъ севернымъ рефлексамъ совести. Специфическiй хмельный и блудливый угаръ, окутывающiй по ночамъ грешныя стогны европейскихъ столицъ, здесь не существовалъ. Небо было слишкомъ ясно, яркiя краски сплетались изящно, лица смотрели беззаботно, смехъ звенелъ слишкомъ заразительно (Ibid.).

цитату изъ знаменитаго географа:

превосходитъ последнее и пониманiемъ красоты природы. У самаго последняго крестьянина Ниппона глаза открыты на прелесть или величiе пейзажей; когда онъ строитъ свою деревянную хижину, онъ старается поставить ее на берегу текучей воды, по соседству съ рощею, въ виду великолепнаго горизонта, и почти всегда онъ украшаетъ ее цветами, расположенными съ большимъ вкусомъ. Даже запрещено портить ландшафтъ, строя гостиницы на неподходящемъ месте. Въ лучшее время года повсюду встречаешь группы людей изъ народа, не столько паломниковъ, сколько туристовъ, которые посещаютъ места, наиболее славящiяся своею живописностью.

Въ мартовскомъ же номере "Мiра Божiя" мне приглянулся,-- приглянулся не столько по выполненiю, носящему следы неопытности и мелодраматичной наивности, сколько по замыслу,-- небольшой разсказъ г-жи Крандiевской "Только на часъ". Это исторiя начинающей писательницы, которая прiехала осматривать рудникъ съ целью запастись матерiаломъ для писанiя и для большей добросовестности провела часъ - "только часъ" - на дне шахты, вдали отъ солнца и обычной суетни, среди почернелыхъ, истомленныхъ людей, работающихъ при слабомъ мерцанiи лампочекъ, среди грязи, вони и тесноты, въ самыхъ ужасныхъ нечеловеческихъ позахъ. Писательница не выдерживаетъ, еле-еле добирается до поверхности и всю следующую ночь проводитъ въ мучительномъ кошмаре, сближая впечатленiя своего часа со всей безконечной, монотонной жизнiю илотовъ современной цивилизацiи и тщетно спрашивая себя, "что же делать? что?" и какъ освободить массу чувствующихъ и страдающихъ существъ отъ ихъ каторжной доли.