4 марта 1901 года произошла знаменитая демонстрация на Казанской площади в Петербурге,-- я об ней только что упоминал. Когда демонстрирующие студенты собрались, спрятанная в соседних дворах конная полиция выскочила на площадь, окружила демонстрантов и, не предлагая им разойтись,-- что по закону обязана была сделать,-- бросилась на толпу, начала топтать ее лошадьми и избивать нагайками. Отвратительная бойня эта вызвала всеобщее возмущение. Мы, петербургские писатели, подали министру юстиции как генеральному прокурору заявление; в нем мы как очевидцы доводили до его сведения о разбойном нападении полиции на безоружную толпу, об избиении ее без предупреждения и без предложения разойтись и выражали твердую уверенность, что министр юстиции как блюститель законности, конечно, не преминет привлечь к строжайшей судебной ответственности виновника описанного преступления, петербургского градоначальника Клейгельса. Не нужно, вероятно, прибавлять, что сделали мы это в агитационных целях, а никак не в надежде убедить министра юстиции вмешаться в дело.
Недели через две я, в числе других, получил приглашение явиться такого-то числа в таком-то часу к директору департамента полиции. Приглашение было составлено весьма вежливо,-- чуть ли, помнится, не было написано: "Директор департамента полиции имеет честь просить вас..."
Пришел. Вице-директор департамента Зволянский принял меня в своем кабинете чрезвычайно вежливо и сказал с некоторым как бы недоумением в голосе:
- На имя господина министра юстиции подана одна весьма странная бумага, и под нею, между прочим, находится и ваша подпись. Подписывали вы действительно эту бумагу?
- Позвольте посмотреть бумагу... Да, подписывал, это моя подпись.
- В таком случае, пожалуйста, будьте добры написать вот здесь, что подпись действительно принадлежит вам... Очень вам благодарен! До свидания!
Я в то время служил ассистентом в Барачной больнице в память Боткина и жил в самой больнице. Однажды утром, когда я шел в свои бараки на обход, меня догоняет наш швейцар и просит немедленно зайти к главному врачу. Главный врач С. В. Посадский встретил меня весьма смущенно.
- Викентий Викентьевич, насчет вас получена из больничной комиссии бумага... Прочтите ее.
В бумаге сообщалось, что с. -петербургский градоначальник, ссылаясь на предложение министерства внутренних дел, предлагает Городской управе ныне же сделать распоряжение об удалении исполняющего должность младшего врача Барачной больницы лекаря В. В. Смидовича от занимаемой им должности, во исполнение чего... и т. д.
- В чем дело? Чем это вызвано? - спрашивал главный врач.
Я рассказал.
- Жаль, что вы мне заблаговременно всего не сообщили,-- может быть, можно бы было предотвратить... Во всяком случае, очень мне жаль, но приходится вас просить в бараки сегодня уж не ходить: ваших больных посмотрит дежурный врач.
Врачи нашей больницы были типичные столичные врачи. Читали "Новое время", всякой политики чуждались, очень интересовались частной практикой и в сборной рассказывали пикантные анекдоты, поглядывая на дверь, не идет ли женщина-врач. Однако увольнение мое вызвало всеобщее сочувствие ко мне. Врачи возмущались, расспрашивали, чем вызвана кара. Однажды один из товарищей радостно подходит ко мне и сообщает:
- Ну, Викентий Викентьевич, я ваше дело устроил! У меня есть один пациент генерал-адъютант. Он согласился, когда будет дежурным при государе, передать ему ваше письмо,-- напишите, что вы подписали бумагу не читавши, что если бы знали ее содержание...
- Извините, Борис Александрович,-- подписал прочитавши...
Через несколько дней женщина-врач, заведовавшая женской амбулаторией нашей больницы, предложила мне устроить свидание с одним из товарищей министра внутренних дел, тоже ее пациентом. Я только должен был сказать ему, что весьма раскаиваюсь и сожалею.
Так все это было наивно и так велика была у них охота помочь мне, что даже невозможно было оскорбляться, а было только смешно.
16 апреля, под 1 мая нового стиля, у меня был обыск, но ничего не нашли. Обыск произвел в больнице большую сенсацию,-- ничего еще подобного в ней никогда не бывало. Вскоре я собрался уезжать из Петербурга. Мне передали просьбу врачей зайти к 12 часам в сборную.
Зашел. Все врачи были в сборе. Старший ординатор сказал речь, где все было как полагается,-- что я был прекрасным товарищем, что все они глубоко скорбят, что... В заключение он от лица всех товарищей просил меня принять от них на память вот эту вещичку...
Дома рассмотрел подарок. Изящный брелок - золотая дощечка в виде визитной карточки с загнутым краем, и в углу ее - рубин. На оборотной стороне вырезано:
"Дорогому товарищу от врачей Барачной в память Боткина больницы".
Я никогда его не надевал.