Говорят, "ревнив, как Отелло". У нас много писали об Отелло несколько лет назад, когда драма была поставлена в Малом театре с исполнителем заглавной роли Остужевым. Возражали против обычной трактовки трагедии как "трагедии ревности"; говорили, что здесь - "трагедия героя, у которого разум подчинился крови"; хвалили игру Остужева, показывающего, как у Отелло постепенно зарождается прежде неведомое ему чувство ревности, как оно нарастает и доводит ранее спокойного и рассудительного воина до безумия. "Кровь одолевает разум" - в этом источник всей трагедии. Но в таком случае остается та же "трагедия ревности", только несколько усложненная. Мне кажется, наоборот. Мне кажется, основная трагедия Отелло как раз в том, что у него "разум" одолел его "кровь", то есть нутро.
Почему Отелло так привлекателен, почему заставляет так горько страдать за себя? Нет более гнусной, мелкособственнической страсти, как ревность. "Ты принадлежишь мне,-- как смеешь ты принадлежать другому?" Казалось бы, так ясно: "изменила" тебе Дездемона,-- устранись. Насильно мил не будешь, какую цену имеет принужденная любовь? Но мещанство всех времен признавало ревность, как и другие собственнические чувства, явлением вполне законным и даже почтенным. Но мы-то,-- что, кроме омерзения, можем мы чувствовать к человеку, задушившему любимую женщину за то, что она, пускай даже и вправду, нарушила право его собственности на нее? А Отелло мы жалеем и горько болеем за него душою. И самый даровитый артист, если бы попробовал играть Отелло так, чтобы он в нас вызывал отвращение, безнадежно разбил бы себе голову о подобную попытку.
В чем тут дело?
Пушкин тонко заметил: "Отелло от природы не ревнив". Да, он не ревнив от природы. И он - честный, хороший, глубоко благородный от природы человек. Путем дьявольской интриги Яго приводит его к убеждению, что Дездемона ему изменяет. Что в таком случае должен испытывать ревнивый человек, да к тому еще с такою горячею, "мавританскою" кровью, как у Отелло? Любовь превращается в неистовую ненависть; нет такой утонченной казни, которая в достаточной мере могла бы утолить жажду мести. В мировой литературе мы встречаем немало образов настоящих ревнивцев, в бешенстве убивающих изменниц-жен, навеки заключающих их в домашние темницы, предающих их всенародному поруганию. А что мы видим у Отелло?
Яго всякими намеками старается заронить в душу Отелло подозрение в верности жены. Отелло:
Постой!
К чему ведут, что значат эти речи?
Не мнишь ли ты, что ревностию жить
Я захочу и каждый день встречать,
Одно другим сменяя подозренье?..
Нет, Яго, нет! Чтоб усомниться, должен
Я увидать. А усомнился - надо
Мне доказать. А после доказательств -
Вон из души и ревность и любовь!1
Яго одно за другим приводит как будто совершенно неопровержимые доказательства. Отелло:
Ну что же! Нет жены!
Обманут я. И утешеньем только
Презрение должно остаться мне.
Но Яго приводит все новые и новые доказательства будто бы совершенно исключительного бесстыдства и лживости Дездемоны. Отелло в бешенстве:
- О, пусть же она пропадет, пусть сгниет, пусть станет добычею ада!
И вдруг,-- это место обычно либо пропускается, либо проходит у исполнителя совершенно незамеченным,-- вдруг Отелло говорит Яго:
- О да! Слишком мила!
- Так, ты прав. Но все-таки... Жаль, Яго! О Яго! Жаль, страшно жаль, Яго!
Мы ясно чувствуем этот смущенно умоляющий тон, с каким Отелло пытается отстоять перед Яго свое право на жалость к любимой женщине. Яго чувствует эту жестокую борьбу в душе человека, якобы "до безумия ослепленного ревностью",-- и спешит подогреть опадающую злобу.
- Ну, если вам так нравятся ее пороки,-- дайте им полный простор: уж если они не трогают вас, то, конечно, никому другому кет дела до них.
И Отелло, вскипая прежнею яростью, восклицает:
- Я изрублю ее на куски! Украсить меня рогами!
Постоянно разжигаемая усилиями Яго, злоба Отелло достигает крайних пределов. Кровавое решение созревает. Отелло входит ночью в спальню, чтобы задушить Дездемону на оскверненном ею ложе. И этот "бешеный ревнивец", "отуманенный кровавою жаждою мщенья",-- что говорит он входя?
Не назову я вам ее, о звезды,
Безгрешные светила,-- вот причина!
Ему оказывается нужным настойчиво твердить себе, что есть, есть причина к замышленному убийству, и причина самая основательная. И дальше, с любовью целуя спящую Дездемону, он говорит:
О, сладкое дыханье! Правосудье
Еще, еще... О, будь такой по смерти!
А я тебя убью и после снова
Начну любить...
И еще дальше, в последнем объяснении с Дездемоной, когда она продолжает отпираться от улик, как будто совершенно очевидных, Отелло в бешенстве восклицает:
Мне превращаешь сердце, заставляешь
То называть убийством, что намерен
Я совершить и что я
Совершенно ясно, что перед нами не бешеный ревнивец, в нарушение всех божеских и человеческих законов готовый "раздавить гадину", а человек, с великою скорбью и с горестным преодолением себя приносящий жертву какому-то беспощадно требовательному богу. Какому?
Дездемона задушена. Интрига Яго разоблачена. Лудовико с грустью спрашивает:
Как мне назвать тебя, который прежде
Героем был, а нынче жертвой стал
Проклятого мерзавца?
И Отелло отвечает:
Желаете, так назовите честным
Убийцею, затем что ничего
Я не свершил из ненависти, все же
"For naught i did in hate, but all in honour".
Можно ли выразиться яснее? Вот он, этот беспощадный бог,-- честь! Честь, как она в то время понималась, требовавшая жесточайшей расправы с изменившею мужу женщиною. Благородная натура Отелло всеми силами протестует против такого отношения к любимой, в сердце его действительно нет к ней никакой ненависти. Но честь - эта высшая, неоспоримая правда того времени - безоговорочно требует определенных действий. Говорят, в Италии и в настоящее время оправдательный приговор суда мужу, убившему изменницу-жену, встречается дружными рукоплесканиями публики. И Отелло как смертно-тяжкий долг берет на себя исполнение требований общепризнанного нравственного закона. И, естественно, чтобы подвигнуть себя на это, всячески разжигает в себе ненависть и злобу.
Если бы пришел к Отелло какой-нибудь мудрый старик, им глубоко почитаемый, то не к чему было бы ему убеждать Отелло, чтоб он не поддавался дурману ревности, чтоб не позволил "крови" одолеть "разум". Он мог бы только сказать Отелло:
- Слушайся своего сердца, своей "крови", и не слушайся разума, который уверяет, будто бы "честь" требует убийства разлюбившей тебя женщины. Честь требует от тебя только одного: разлюбила тебя,--
Примечания
1 Цитирую по старому переводу П. Вейнберга. Он много точнее и художественнее нового перевода. (Прим. В. Вересаева.)