ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАПИСИ
Моцарт и Сальери
Тбилиси.
29 апреля 1942 г.
Ток в нашем районе выключен. Вечера при коптилке; читать невозможно. Для препровождения времени стал учить наизусть "Моцарта и Сальери". Эта маленькая трагедия стоит всех остальных драм и трагедий Пушкина, маленьких и больших, взятых вместе. Один из изумительнейших шедевров мировой литературы. Мало есть ей равных по глубине и тонкости, по сжатости и простоте.
Режет ухо один недостаток. В общем язык самый простой, разговорный. Когда я выдавал себе заученное и в чем-нибудь ошибался, то у Пушкина всегда оказывалось проще. "Когда впервые услыхал",-- "когда услышал в первый раз". И среди этой простой речи - отдельные обороты, совершенно выпадающие из общего стиля: "звуки, мной рожденны", "новы тайны", "ниже, когда Пиччини" и т. п.
Чем больше я учил, тем больше начинал чувствовать совершенно необыкновенную тонкость и сложность характера Сальери в изображении Пушкина. Был ли актер, который сумел сыграть его? Я о таком не слышал. И странно,-- как будто никого к этому и не тянет. Помню, пробовал сыграть Станиславский. Позорно плохо. Стыдно и больно было за него. Мне кажется, причина в том, что актеры совершенно не понимают Сальери. Для них он - мелкий негодяй, из зависти отравивший великого гения. Чем тут соблазниться? Между тем Сальери - истинно трагическая фигура, по глубине трагических переживаний достойная стать рядом с Эдипом, Гамлетом, Отелло, Лиром.
Закрываю глаза,-- и какие-то великие актеры разыгрывают передо мною великую эту трагедию. Вот как я это вижу.
СЦЕНА ПЕРВАЯ
Сальери сидит в глубокой, угрюмой задумчивости. Произносит с усмешкой:
Все говорят, нет правды на земле...
С вызовом медленно обращает глаза к небу.
Но правды нет и выше! Для меня
Так это ясно, как простая гамма...
Словно жалуясь кому-то, Сальери рассказывает, как восторженно любил с детства искусство, как подвижнически готовился к творчеству: подножием искусству поставил ремесло, поверил алгеброй гармонию; тогда только, достойно подготовившись, дерзнул отдаться творчеству. Наконец он достиг в искусстве степени высокой, был счастлив, наслаждался своим трудом, успехом, славой, также трудами и успехами товарищей...
О, никогда! - ниже, когда Пиччини
Пленить умел слух диких парижан,
Ниже, когда услышал в первый раз
Я Ифигении начальны звуки...
И это верно. Он не знал зависти ни к Пиччини, ни к Глюку. Радовался их успехам, учился у них. Все они - его "товарищи в искусстве дивном". Они, может быть,- преуспевают у публики больше, их слава громче, его - глуше. Важно ли это? В общем служении искусству они остаются дорогими его сердцу товарищами. А Сальери весь живет искусством, вне его для него нет жизни.
А ныне,-- сам скажу,-- я ныне
Завистник... Я завидую,-- глубоко,
Мучительно завидую. О небо!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений не в награду
Любви горящей, самоотверженья.
Трудов, усердия, молений послан,--
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного!.. О Моцарт, Моцарт!..
Вбегает Моцарт. Весь он брызжет весельем и смехом. Приводит трактирного скрипача и заставляет его сыграть "что-нибудь из Моцарта". Тот, фальшивя, деревянно пиликает чудеснейшую моцартовскую арию. Мне представляется,-- арию командора из "Дон-Жуана":
Дон-Жуан, к себе на ужин
Звал меня ты, и я явился!..
Старается играть с чувством, выразить на скрипице ужас, который должно вызвать появление командора. Моцарт неистово хохочет. Всем своим поведением он жестоко оскорбляет Сальери, его благоговейную любовь к искусству и к Моцарту. Сальери с негодованием спрашивает:
И ты смеяться можешь?
Ах, Сальери!
Ужель и сам ты не смеешься?
Сальери.
Нет! Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля,
Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигьери!
Он прогоняет скрипача. Моцарт принес показать Сальери свою новую вещь.
Хотелось
Твое мне слышать мненье, но теперь
Тебе не до меня.
Сальери.
Ах, Моцарт, Моцарт!
Когда же мне не до тебя? Садись,
Я слушаю.
О да! Сальери всегда жадно, не зная усталости, готов слушать Моцарта.
Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Дальше у Пушкина нечто крайне наивное, над чем расхохочется не один только специалист-музыкант.
Представь себе... Кого бы?
Ну, хоть меня, немного помоложе;
Влюбленного,-- не слишком, а слегка,--
С красоткой или с другом, хоть с тобой.
Я весел... Вдруг: виденье гробовое,
Незапный мрак иль что-нибудь такое...
Плох музыкант, который все это не в состоянии выразить непосредственно в музыке и вынужден прибегать к предварительному словесному пояснению!
Сальери упоенно слушает. Задыхаясь от восторга и негодования, он восклицает:
Ты с этим шел ко мне,
И мог остановиться у трактира
И слушать скрипача слепого!
Боже! Ты, Моцарт, недостоин сам себя!
В душе Сальери тесно переплетаются не знающая границ любовь к гению Моцарта и такая же злоба к нему за великое поругание искусства, им творимое.
Моцарт сообщает, что он проголодался. Сальери: "Послушай..." Кладет руку ему на плечо, несколько мгновений молчит в колебании. Страшное решение медленно вползает в душу.
Отобедаем мы вместе
В трактире "Золотого льва".
Моцарт соглашается, идет домой предупредить жену, Сальери долго стоит в взволнованной задумчивости. Наконец решительно:
Нет! Не могу противиться я доле
Остановить,-- не то мы все погибли,
Мы все, жрецы, служители музыки,
Не я один с моей глухою славой.
И начинает натянутыми софизмами доказывать себе бесполезность и даже гибельность моцартовской музыки для искусства.
Что пользы в нем? Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возбудив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
В этом все дело. Моцарт - это не Пиччини, не Глюк, и это не товарищ, пусть первый среди всех их, но "первый среди равных". Это - существо совсем из другого, высшего мира.
Вот Сальери стоит передо мною - в великой тоске чада праха, томящегося бескрылым желанием подняться над землею. Пока Моцарт жив, он, Сальери,-- да и не только он, а и Пиччини, и Глюк, и остальные его "товарищи в искусстве дивном",-- все должны себя чувствовать "чадами праха", маленькими, бескрылыми "дарованьицами". Да разве возможно с таким ощущением творить? Чтобы вольно творить, нужно чувствовать себя орлом, способным подняться выше облаков, сознавать себя великим талантом, гением. Нет, не софизмами, вовсе не софизмами доказывал себе Сальери гибельность Моцарта для всех их. При Моцарте никто из них не может чувствовать себя гением. Значит, не может творить. Значит, не может жить. Потому что для них для всех жизнь - только в искусстве.
И решение созревает:
Так улетай же! Чем скорей, тем лучше!..
Вот яд, последний дар моей Изоры...
В последующем монологе Сальери ярко чувствуется глубокая, неиссякаемая любовь его к музыке. Он становится трогательно прекрасен в благоговейном своем восторге, как только заводит о ней речь. Весь как будто начинает светиться.
Как жажда смерти мучила меня,
Что умирать? я мнил: быть может, жизнь
Мне принесет незапные дары;
Быть может, посетит меня восторг,
И творческая ночь, и вдохновенье;
Великое,-- и наслажуся им...
Но он зол и мстителен. Лицо его сразу меняется и становится зловещим:
Как пировал я с гостем ненавистным,
Быть может, мнил я, злейшего врага
Найду; быть может, злейшая обида
В меня с надменной грянет высоты,--
Тогда не пропадешь ты, дар Изоры!
И я был прав! (с лютою ненавистью)
И наконец нашел
Я моего врага (в скорбном восторге),
и новый Гайден
Меня восторгом дивно упоил...
(Полушепотом, с великою скорбью и беспощадною решительностью)
Теперь - пора! Заветный дар любви,
Переходи сегодня в чашу дружбы!
СЦЕНА ВТОРАЯ
Вся она проходит под знаком зловещей, чисто метерлинковской обреченности. Все время чувствуется дыхание надвигающейся на Моцарта смерти. От утренней веселости Моцарта, вызванной игрою слепого скрипача, нет и следа. Он нервен, тревожен. Сидит молча, положив голову на обе ладони. Сальери подозрительно приглядывается к нему.
Что ты сегодня пасмурен?
оглядывается. Сальери старается рассеять его страх, рассказывает про Бомарше. Моцарт, держа голову в ладонях, устало спрашивает:
Ах, правда ли, Сальери,
Что Бомарше кого-то отравил?
Сальери вздрагивает, на мгновенье теряется и с натянутым смехом отвечает:
Не думаю. Он слишком был смешон
Для ремесла такого.
Моцарт.
Он же гений,
Как ты да я. А гений и злодейство -
Две вещи несовместные. Не правда ль?
Сальери с вдруг охватившим его тайным ужасом: "Ты думаешь?!" Неожиданная эта мысль тонким жалом незаметно входит в его душу. Он бросает в стакан Моцарта яд. "Ну, пей же!" Моцарт поднимает стакан и приветствует Сальери. Приветствие его над отравленным кубком звучит торжественно и задушевно. Он выпивает кубок. Свершилось! Сальери в ужасе кричит:
Постой!
Постой, постой!.. Ты выпил?!
Моцарт с удивлением смотрит. Сальери, запинаясь, старается объяснить свой крик:
Без меня?
Дрожащею рукою подносит к губам свой стакан и пьет. Моцарт играет реквием. Реквием самому себе. Это удрученно чует Моцарт. Это знает Сальери. Слышны глухие рыданья. Моцарт изумленно смотрит.
Ты плачешь?
Сальери.
Эти слезы
Впервые лью: и больно и приятно,
Как будто нож целебный мне отсек
Страдавший член! Друг Моцарт, эти слезы...
Не замечай их! Продолжай, спеши
Еще наполнить звуками мне душу!
слабеющим голосом: яд уже начинает действовать.
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Моцарт чувствует себя сильно нездоровым. Говорит, что пойдет заснет. Прощается и уходит. Сальери торжествующе выпрямляется, как после сброшенной тяжелой ноши, и с злорадством смотрит Моцарту вслед:
Ты заснешь
Надолго, Моцарт!
Теперь у него совсем другое лицо. В нем только ненависть и ликующее торжествование: опять - свобода от зависти, счастье, творчество! Моцарта не станет, никто не будет обесценивать его творчества, никто не будет мешать сознавать себя гением! А он - гений. Да, да! Он гений! Один только Моцарт все время подсекал в нем эту уверенность.
Но ужель он прав,
И я - не гений? Гений и злодейство -
Две вещи несовместные...
Но ведь в таком случае... И с яростью, с отчаянием погибающего Сальери кричит: "Неправда! А Бонаротти!" И вот, как грозный, неотвратимый приговор рока, звучат последние самообличительные слова Сальери, произносимые в безмерном ужасе:
Тупой, бессмысленной толпы,-- и не был
Убийцею создатель Ватикана?
Микеланджело не был убийцею, ссылаться на него нельзя, гений и злодейство - да, они две вещи несовместные, Сальери, запятнанный злодейством, никогда не сможет почувствовать себя гением, хотя Моцарта уж не будет. Злодейство было совершено напрасно. И напрасно Сальери лишил себя и мир ждавших его новых величайших художественных радостей.
Вот оно, истинно трагическое возмездие!