НА ЗАКАТЕ
Профессор местного университета и академик, европейски известный ученый, Игорь Владимирович Ельчанинов, читал публичную лекцию в зале исполкома, бывшего дворянского собрания. Это было в восемнадцатом году. Морозный пар от дыхания клубился над головами слушателей, все сидели в шубах и теплых шапках.
Профессор читал о реформаторских и революционных движениях в античном Риме. Он не только был крупный ученый; его лекции носили и высоко художественный характер, как у Костомарова или Ключевского. Ярко проходили перед слушателями картины борьбы братьев Гракхов с крупными земельными собственниками, сицилийские восстания рабов, "солнечное царство" Аристоника, Спартак, оклеветанный Цицероном Каталина. С изумлением узнали слушатели, что прославленный Брут, убийца Цезаря, "непреклонный республиканец",-- Брут, о котором Шекспир сказал: "Человек он был!" - был один из самых свирепых римских ростовщиков, взыскивавший с должников ссуды с нечеловеческою жестокостью, поражавшею даже современников.
Овациям не было конца. Густая толпа окружила профессора, жадно его расспрашивала. Глаза девушек-комсомолок восторженно блестели, с любовною почтительностью смотрели обветренные лица бойцов, воротившихся с гражданского фронта.
Машина, отвозившая профессора домой, ныряла по сугробам неубранных, еле освещенных улиц. Профессор неподвижно смотрел перед собою и умиленно улыбался.
Вошел к себе в квартиру. Жена его, Софья Ивановна, худенькая, нервно-быстрая старушка, варила на железной печке картошку. Она холодно оглядела Игоря Владимировича и, преодолевая себя, спросила:
- Ну, как прошла лекция?
- Превосходно!
Не замечая ее настроения, он расхаживал по холодной комнате, потирал руки и, полный испытанною радостью, рассказывал, какой ему прием оказали слушатели, как одна восторженная девушка взбежала на эстраду и обеими руками крепко стала пожимать ему руку, а зал гремел рукоплесканиями.
Софья Ивановна вдруг спросила:
- А хорошенькая была девушка?
Игорь Владимирович в недоумении остановился.
- При чем тут это? Странный вопрос!
Однако девушка была правда хороша, у нее были чудесные глаза, и это, конечно, усиливало впечатление. Было неприятно. Светлое настроение рассеивалось. Повеяло кислою домашнею тоскою.
Софья Ивановна помолчала и спросила:
- Скажи, пожалуйста: перед тем как ехать на лекцию, ты вынес из-под рукомойника полное ведро?
Игорь Владимирович смущенно поднял брови, подумал и решительно ответил:
- Да, да! Вынес.
- Вынес, верно. Но как ты его поставил? Неужели нужно тебе объяснять, что пустое ведро следует ставить в центре, под сточною трубкой? Я стала мыть руки, и вдруг мыльная вода полилась по полу. Целая лужа! Тебе там хорошенькие девушки пожимали руки, а я в это время ползала тут по полу с тряпкой и подтирала грязную воду.
Игорь Владимирович сначала очень сконфузился, но когда Софья Ивановна упомянула о хорошенькх девушках, он нахмурился, махнул рукою и ушел к себе в кабинет.
- Ты что же, считаешь свое дело конченным? Можно усесться в кабинете и читать журналы? Иди накрывай на стол! Я с утра еще ни разу не присела. Следовало бы подумать и о других, не только о себе... Живо! Пошевеливайся!
- Послушай, ты разговариваешь со мною, как разговаривали когда-то только с крепостными горничными.
- Такую горничную и дня бы не стали держать в комнатах, сейчас же бы сослали на скотный двор.
Игорь Владимирович молча вышел из кабинета и стал выставлять посуду на стол. Он видел, что жену подхватила нервная волна и что единственный способ остановить ее - заговорить спокойно и ласково. Но сам он был уже раздражен и не находил в себе ласковых интонаций.
Сели ужинать. Оба угрюмо молчали. Софья Ивановна незаметно пододвинула к нему значительную часть пайкового хлеба, оставив себе маленький кусочек. Но он отрезал свою половину и съел только ее. Софья Ивановна кротко сказала:
- Я хлеба больше не буду есть, я без тебя ела сухари, которые вчера насушила. Это тебе.
- Благодарю тебя. Я уж достаточно сыт рукопожатиями хорошеньких девушек.
Софья Ивановна опять вскипела.
- Как всегда, только одно "нет"! Ну, как же! Сам так желает! На то он и повелитель! Настоящий провинциальный душка! Только, как душка хочет, так ему и важно.
- Соня, ну, какой же я провинциальный душка? Что ты говоришь!
- Да, привык, чтобы все на руках носили... "Ах, душка того желает!"
Он расхохотался.
- И главное: покушался бы я на твою долю хлеба...
- О господи! Бесконечные разговорчики о каждом кусочке хлеба!
--... а ты упрекаешь за то, что я не хочу лишить тебя твоей доли...
- Кончи! Какой ты стал болтливый человек! - Она зажала уши и начала считать про себя: "Раз, два, три, четыре, пять..."
Он в негодовании замолчал. И в течение всего ужина они молчали.
После ужина Софья Ивановна при бедном свете мигалки штопала носки мужа, а Игорь Владимирович мыл посуду. В кухонном белом халате, он с сосредоточенным лицом тер мочалкою тарелки, и как будто средневековый алхимик сидел в своей лаборатории. Он думал с горечью: вот, если бы профессора Оксфордского университета, избравшие его своим почетным членом, увидели, чем он вынужден заниматься!
и еще молодого, почтительного доцента химии с женою и ребенком. Профессор Дубовой - мрачный, молчаливый мужчина - каждый вечер, ровно от половины десятого до половины одиннадцатого, играл у себя на пианино. Он только учился играть, и учился самоучкой. Не играл ни гамм, ни упражнений, все время разучивал только похоронный марш Шопена. Вначале медленно подбирал аккорды, но постепенно все больше наловчался и играл марш все скорее,-- ни на минуту не отпуская педали и смазывая отдельные ноты. Теперь он играл марш уже темпом allegretto. Слушать его игру было мучительно. И Игорь Владимирович и Софья Ивановна возненавидели шопеновский марш как кровного врага.
Софья Ивановна сказала - опять кротким голосом:
- Вот что, Горя. Я знаю, ты, но обыкновению, будешь протестовать, но это необходимо. Твои калоши совсем продырявились, и их уже не хотят чинить. В исполкоме мне в калошах отказали, заявили, что у них абсолютно нет. Напиши письмо в Москву Луначарскому.
- Что?!
- Да. Он нарком просвещения, он, наверно, сможет это устроить для тебя. Ведь позор им будет, если академик, европейский ученый, простудится и умрет из-за отсутствия калош. Что тебе стоит написать?
Игорь Владимирович с достоинством ответил:
- Я на это никогда не пойду.
Софья Ивановна вспыхнула.
- Хорошо. Но зачем же говорить это таким благородным тоном? Здесь нет никого, кто бы по этому поводу сказал: "Какой высокопринципиальный человек!"
- Ну, как тебе, Соня, не стыдно!
- Чистоплюйство, нелепое интеллигентское чистоплюйство. Видите ли, не все могут получить таким путем калоши! А академический твой паек все получают?
- Я считаю вопрос исчерпанным.
- Все дело в твоем чудовищном самолюбии. Если пришлют калоши, ты, конечно, не откажешься, но чтоб я, я, знаменитый Ельчанинов, сам стал просить, это унижает мое достоинство!.. Ну, тогда я от себя напишу Луначарскому!
- Я решительно требую этого не делать!
- А я решительно заявлялю, что это сделаю... Ты до сих пор смотришь на меня как на двадцатилетнюю девочку, для которой каждое твое слово - божеское откровение. Прошли, голубчик, эти времена, давно прошли!
- Всему есть предел! Это же невозможно!
Игорь Владимирович, в свою очередь, заткнул уши. Софья Ивановна продолжала говорить. Он напевал арию Амонасро из "Аиды". Она замолчала, но когда он принял пальцы от ушей - заговорила опять. Он опять заткнул уши и запел еще громче:
Но судьба нам, увы, изменила,
Обрекла нас на стыд и позор!..
Софья Ивановна окончательно замолчала.
Стало тихо. Игорь Владимирович чистил наждаком ножи, Софья Ивановна продолжала штопать носки. Обоим просто физически было трудно дышать от спиравшей грудь ненависти.
- Слушай!
За стеною раздался похоронный марш Шопена. Звуки, неуклюже торопясь, цепляясь друг за друга и спотыкаясь, сыпались как горох. Игорь Владимирович хохотал.
- Ты слышишь? Похоронный марш - темпом галопа! Ка-ко-е дос-ти-же-ни-е!.. Ха-ха-ха! Ей-богу же, темпом галопа!
Они оба стали слушать и смеялись. Игорь Владимирович шептал:
- У него все так! Ведь это бездарнейший человек! Всю свою математику он изучил такою же долбежкою, как этот марш... Знаешь, что? Нельзя упускать такого благоприятного случая! Пройдемся-ка с тобою галопом! Под похоронный марш!.. Пикантно!
Он охватил талию Софьи Ивановны, и они, смеясь, помчались вокруг железной печки, он - высокий и плотный, с длинными волосами на большой голове, она --худенькая и маленькая. Скоро оба задохнулись и бросились в кресла. Сидели и смеялись. Исчезла злоба, вдруг стало легко на душе и дружно.
Музыка замолкла. Игорь Владимирович, со слезами от смеха на глазах, взглянул на часы.
- Скоро одиннадцать. Пора спать... О-о-хо-хо! Ну и потешил!
Софья Ивановна крепко поцеловала его руку, лежавшую на ручке кресла, и блаженно прошептала:
- Как хорошо!
Стали укладываться. Игорь Владимирович лег. укрылся одеялом и сверху шубой: было очень холодно, железная печка давно остыла. Софья Ивановна с матерински любовною заботливостью стала подтыкать у него шубу.
- Вот такого я тебя люблю,-- сказала она ему на ухо и нежно поцеловала в седую голову. - Спи, мой мальчик! - Наклонилась и горячо зашептала: - Милый мой, не приходи в отчаяние, отношения наши не совсем еще погибли, мы с тобою выправимся! Только будь со мною ласков... Давай с завтрашнего утра попробуем относиться друг к другу по-иному. Вот ты увидишь, все еще будет хорошо!
Он поймал ее руку и поцеловал.
Софья Ивановна заснула. Игорь Владимирович вдруг вспомнил, что она поручила ему отжать на ночь выстиранное белье и сложить в выварку. Потихоньку встал, накинул шубу, старательно выкрутил в кухне белье и сложил. Довольный, воротился и заснул.
Игорь Владимирович прожил с Софьей Ивановной больше тридцати лет и полагал, что теперь отношения их вполне определились.
Она была его ученицей по Высшим женским курсам, где он, молодым, блестящим профессором, читал общую историю. Девушка была умна и с увлечением занималась наукой. Написала хорошую работу о римском колонате в Галлии. Он оставил ее при своей кафедре. Незаметно они полюбили друг друга и поженились.
Софья Ивановна ахнула, как он живет беспризорно и как совсем этого не замечает. Уволила воровку-прислугу и завела новые порядки, совершенно устранила Игоря Владимировича от хозяйственных забот. Делала для него выписки из архивных рукописей и специальных сочинений, обсуждала с ним его новые работы. Жизнь его потекла ровно и счастливо, полная напряженного творчества, тщательно оберегаемая женою от всего, что могло помешать ему в его занятиях. Родилась дочь, потом сын. Софья Ивановна оставила аспирантуру и вся отдалась мужу и семье.
Вскоре Игорь Владимирович приметил, что у жены его характер очень властный и что никакого вмешательства в ее действия по дому и семье она не терпит. Но он, вообще тоже властный и не любящий подчиняться, с этим мирился, потому что сам сознавал - в практической жизни он очень неумел, и ее действия гораздо разумнее тех, которые предлагал он.
Потом пришлось примириться и с другим. Восторженное преклонение молоденькой женщины перед крупным ученым постепенно падало, она уже не принимала, как желторотый птенец, всего, что он говорил. Он понимал, что это вполне естественно, но все-таки было обидно все большее ослабление того трепетного обожания, которое его дома окружало.
Софья Ивановна была очень нервна и самолюбива. Иногда вдруг устраивала ему бешеные сцены, страстно упрекала, что из-за него она отказалась от самостоятельной научной деятельности, что отдала всю жизнь на него и что он так мало это ценит. Были в ней и другие неприятные стороны. Была она невероятно жадна в копейках. Раз на даче, напористо торгуясь, принудила мальчика уступить тарелку земляники за десять копеек, когда все покупали за пятнадцать. Мать дома избила за это мальчика. С прислугой Софья Ивановна была очень прижимиста, старалась давать ей еду похуже, не прочь была подсунуть тухлинку. Игорь Владимирович приходил в негодование от ее мещанской скаредности, Софья Ивановна ясно читала на его лице отвращение и конфузилась.
нести их, как хроническую болезнь, пока они не достигли чрезмерной степени. Это были тучи, время от времени омрачавшие в общем довольно ясное небо семейной жизни Ельчаниновых.
И неожиданно пришло что-то совсем новое. Совпало это с революцией. Стояла жуткая разруха. Выдавали пайками тяжелый, невыпеченный хлеб в скудных количествах. Дров было мало, в комнатах царила стужа. О прислуге забыли и думать. Софья Ивановна бегала по очередям, готовила еду, стирала белье. Тут она проявила всю неистощимость своей энергии и мастерство на все руки. Игорь Владимирович приносил домой в рюкзаке академический паек, рубил дрова, чистил картошку и мыл посуду. Однако от очередей уклонялся, хотя видел, как измучивается на них Софья Ивановна: вдруг слушатели увидят его в очереди! Сын Ельчаниновых был на фронте, замужняя дочь жила далеко в Сибири. Старикам все приходилось нести на своих плечах. Оба были измучены и непрерывно ссорились.
Но не это все было главное. Это было только толчком, ускорившим уже раньше нараставшее изменение в их отношениях. Случилось то, что нередко бывает в брачной жизни у стариков. Они стали друг для друга заученными до буквы книгами. Один другого знал, как самого себя, ничего в проявлениях одного не было для другого неожиданным. И постепенно оба совсем перестали стесняться друг друга. Кто перед самим собою будет стесняться в отправлении хотя бы самых неизящных потребностей? Они все больше привыкали проявляться друг перед другом, совершенно не сдерживаясь. Игорь Владимирович бывал часто возмутительно невнимателен к Софье Ивановне - просто не замечал этого. Раньше, когда она его в этом обличала, он конфузился. Теперь он равнодушно слушал ее упреки и не старался оправдаться. Что она об нем думала, ему было безразлично: все равно, она все знала в нем. И ей было теперь безразлично, как он относится к ее скупости, самовлюбленности, некультурности, умственной недобросовестности. Она их проявляла откровенно, нисколько от него не таясь. И до отвращения, которое при этом появлялось в глазах Игоря Владимировича, ей не было никакого дела. И как они в злые минуты пользовались знанием другого насквозь, чтобы ударить в самое больное место!
А между тем Софья Ивановна по-прежнему все свои силы клала на мужа. Игорь Владимирович, лежа в постели, с горьким умилением слушал по ночам, как она стирала в кухне его белье, со стыдом смотрел, как она, иззябшая, приходила домой с долгой очереди.
Дома он теперь совсем не чувствовал уважения к себе как к научной силе, как к человеку, высоко всеми ценимому. Это все было - вне дома. Дома же он был блаженный дурачок, неумелый головотяп, деспот и эгоист, эксплуатирующий измученную жену. Для Софьи Ивановны постоянная его занятость собственными мыслями, равнодушие к окружающим трудностям, раздражающая неумелость и простоватость в житейских делах - это все било по ней каждую минуту и совершенно заслоняло то, за что она его когда-то полюбила,-- творческий ум, сияние таланта, излучение горячих мыслей, от которых и у нее в мозгу становилось тепло и радостно. Иногда только, когда он, в мирные между ними часы, вдруг прорывался потоком своих мыслей, она с виноватым удивлением приглядывалась к нему и шутливо шептала ему на ухо. горячо и любовно:
- Ты у меня не совсем уж такой Иванушка-дурачок, с каким мне постоянно приходится иметь дело. О, у тебя тут много-много!
И нежно целовала его в большой лоб.
Игорь Владимирович проснулся раньше Софьи Ивановны. Она спала, свернувшись в комочек под шубкой. Его поразило, сколько страдания было в ее исхудалом, бледно-желтом лице. И подумал:
"Нет, это нужно помнить, как ей тяжело. Не стоит обращать внимания на оскорбления, нужно стоять выше этого".
Ступая на цыпочках, он тихонько наложил полешек в железную печку и затопил. Софья Ивановна зашевелилась, открыла затуманенные глаза. Игорь Владимирович подошел к ней и с гордостью сказал:
- Ну, девочка, вставай! Печка затоплена, белье ночью отжато!
Она вдруг быстро вскочила и в одной рубашке побежала в кухню. Воротилась с несколькими штуками белья в руках, с лицом, полным бешенства и отчаяния.
- Что ты наделал?!
Он смущенно спросил:
- Что я наделал?
- Умная голова! Ты же все белье испоганил! Разве можно было класть белье прямо на дно выварки? Оно же железное! Тряп-ку нуж-но бы-ло по-дост-лать! - закричала она. - Смотри, все белье в ржавчине, все испорчено! Этого теперь ничем не отстираешь!.. Господи, господи! Дай мне силы нести этого человека!
- Что же ты мне не сказала? Откуда я мог знать, что какую-то тряпку надо подостлать?
- Я думала, у тебя на плечах голова, а не ночной горшок! Неужели ты сам не мог этого понять! И как тебя мать, такого дурака, родила!.. О, какой ты неудачник в жизни!
- Ну, Соня, ну что же делать? Ну, случилась такая беда...
- Отстань от меня!.. Работаешь, как каторжная, а он, во что ни сунет нос, все напортит, испоганит!
Софья Ивановна разрыдалась и упала лицом в подушку. Долго плакала. Расстроенный Игорь Владимирович молча ходил по комнате. Софья Ивановна наконец встала.
в казнь послан этот человек! То-ва-рищ, по-мощ-ник! Ой, какую ты мне трудную жизнь создал под старость!.. Да, впрочем, и вся жизнь с тобою была такая же трудная!
- Соня, ну говори, по крайней мере, потише. Зачем нужно, чтобы о позоре и муке нашей жизни знали все соседи?
- Мне важно, чтобы позора и муки ты мне не создавал в жизни, а что об нас подумают соседи, мне наплевать! Все только о том, что другие подумают. Самовлюбленный душка!
- Соня, да тише же!
Она в ответ бешено закричала:
- Негодяй! Душка провинциальный! А-ка-де-мик Ель-ча-ни-нов!
- Это у тебя тоже стало уже ругательным словом. Хорошенькая атмосфера для работы!
- Зуди, зуди, зуда!
Бледный от бешенства, Игорь Владимирович ушел к себе в кабинет. Сел за стол, положил голову на руку и тяжело вздохнул. Раскрыл рукопись последней своей работы о социально-экономических основах крестовых походов. Попробовал продолжать. Не писалось.
В кабинет заглянула Софья Ивановна и ласково сказала:
- Горя, иди чай пить.
Пили чай из шиповника. Софья Ивановна заговорила:
- Я вела себя безобразно, извини меня. Но думай же хоть немножко над тем, что ты делаешь. Ведь ты не маленький мальчик, тебе скоро пойдет седьмой десяток. Пора научиться сознательно относиться к своим действиям, больше требовать от себя.
Как будто гувернантка поучала непонятливую девочку. И это она - извинялась! Игорь Владимирович угрюмо молчал.
Напились чаю. Софья Ивановна ушла в очередь за керосином. Игорь Владимирович долго ходил по кабинету, наконец успокоился и взялся за работу. Перечитал написанное. Хорошо! И сколько оригинального. Будут читать - и подумают ли, что писал это автор - голодный, сидя в студеной комнате и дуя на руки, осыпаемый неистовыми ругательствами жены?
Долго писал. Вдруг острою иголкою в душу медленно вошла мысль:
"А она там все мерзнет в очереди! Уж сколько времени? Три, четыре часа!.."
Он постарался не заметить этой мысли, но она все шевелилась в душе и колола.
"Следовало бы пойти, сменить ее. Подлец, брат, ты!.."
Чувствовал себя очень виноватым. Но все-таки сидел, горько утешаясь сознанием своей виновности.
Наконец пришла Софья Ивановна, жестоко иззябшая. Сказала угрюмо:
Он обнял ее. Софья Ивановна всхлипнула и припала к его плечу. Он нежно целовал ее в волосы. Она тряхнула головою.
- Ну, как-нибудь сегодня обойдемся! А завтра пойду пораньше, постараюсь не пропустить.
Иголка опять вошла в душу: социально-экономические основы крестовых походов могли бы подождать, а завтра за керосином мог бы пойти он. Но опять он постарался не заметить этой мысли и крепко-крепко поцеловал Софью Ивановну. Она пошла готовить обед.
Вечером случилось вот что.
Пришла к жене доцента просто одетая женщина. Их никого дома не было. Пришла она черным ходом, Софья Ивановна была в кухне. Только что она пролила тазик с мыльной водой, на полу стояла лужа. Она ласково сказала женщине:
- Милая, не можете ли вы подтереть эту лужу?
Женщина с удивлением взглянула.
- Сама я не могу,-- объяснила Софья Ивановна,-- у меня сердце больное. Будьте добры.
Та холодно ответила:
- У меня у самой сердце больное.
Софья Ивановна вспыхнула.
- Ну, тогда уходите, нечего вам тут делать. Их никого нет дома.
- Тогда дайте мне карандашик, я напишу записку.
- Не будет вам никакого карандашика!.. Хулиганка!
- От такой слышу. Я их тогда подожду.
- Потрудитесь уйти! Я не могу вас оставить в квартире, почем я знаю, кто вы такая. А присматривать мне за вами некогда.
Женщина села на табуретку и спокойно сказала:
- Не мерзнуть же мне на дворе.
Софья Ивановна кинулась к мужу.
- Там пришла какая-то нахалка к Алексеевым, их нет дома, а она сидит и не уходит. Как я ее могу оставить в квартире? Пойди скажи ей, чтоб ушла.
- Простите, гражданка, Алексеевых нет дома и когда придут, неизвестно. Будьте добры уйти.
- Да я уйду, дайте мне только карандашик написать записку.
- Карандашик? Пожалуйста!
Он достал карандаш. Софья Ивановна, слушавшая за дверью, поспешно вошла в кухню.
- Не давай этой хулиганке карандаша!
- Что за нелепость! Почему не дать? Просьба вполне законная.
Софья Ивановна пожелтела от бешенства, вырвала у мужа карандаш и сунула себе в карман.
Женщина удивленно смотрела. Вдруг рассмеялась, сказала:
- Ну и дамочка!
И, смеясь, ушла.
Игорь Владимирович кричал и топал ногами. Софья Ивановна билась в истерике.
- Негодяй! Как ты смел давать этой хулиганке карандаш! "Я так желаю!" Повелитель! Бог Саваоф!
- Нет, как ты смела вырвать у меня карандаш! Понимаешь ли ты, что ты себе уже начинаешь позволять! До чего ты дойдешь!
- Ха-ха-ха!.. Какая прелесть! Душка сердится и топает ногами!
От входной двери прошел по коридору в свою комнату профессор Дубовой. Софья Ивановна закричала еще громче:
- Душка сердится! Какая прелесть!
- Тьфу!!
Игорь Владимирович плюнул и ушел к себе. Софья Ивановна продолжала хохотать и кричать:
- Посмотрите, люди добрые! Душка плюется!.. Ха-ха-ха!.. Какая красота!..
Была глубокая ночь. Окна, лохматые от инея, светились под лунным светом. Игорь Владимирович и Софья Ивановна лежали в своих постелях не шевелясь и притворяясь друг перед другом, что спят.
"Нет! Так дольше жить нельзя! Ну, больной человек, ну, истеричка! Но какое зловонное болото таится в ее душе, и какими брызгами она обдает все крутом, когда что-нибудь всколыхнет это болото! Невозможно, не-воз-мож-но!..
самим себе. Да, как у Анны Карениной: "винт свинтился, мы делаем несчастие друг друга". Винт свинтился, и этого ничем поправить нельзя Редкие хорошие их минуты - это только галоп под похоронный марш, под похоронный марш над их совместною жизнью.
Выход какой-то необходим. Невозможно жить в этой вечной атмосфере подчеркнутого неуважения к тебе, в этих гнусно-мелких ссорах, в которых сам себя начинаешь чувствовать восьмилетним мальчишкой. Стать выше? Легко сказать. Как станешь выше ее умственного жульничества, некультурности, ее карандашиков? Морально невозможно. Нет, нужен, нужен выход. Расстаться? Но куда денется она? А главное,-- он-то что же будет делать без нее? Очереди, готовка еды, стирка, починка белья. Теперь и за большие деньги на это никого не найдешь. А где они, эти большие деньги?..
Хорошая ему выпала старость! ."
Софья Ивановна, свернувшись под шубкой, с закутанной в платок головою, смотрела на серебряные искры в инее окон. Невеселые были думы. Она погибает в совершенно непосильной работе на мужа, а от него, вместо помощи, только претензии и постоянное вмешательство в ее действия. Привык считать себя в семье божком. Ну да, крупный ученый. Но ценит ли он хоть сколько-нибудь, что она всю жизнь положила в него, что для него отказалась от научной дороги? Ему важна только собственная его работа, перед нею все должно отступать и склоняться.
С болью вспомнила, как однажды, во время ссоры, он крикнул, что никакая ученая дорога ее не ждала, что творчества в ней нет, что из нее могла бы выйти только вечная ассистентка или учительница средней школы. Так уже он это точно может знать! И какая бессердечность ей это сказать!
окатила ее душу. Вдруг сладки стали и очереди, и непосильный труд на него. О, на все она готова, все будет нести с радостным самоотвержением! Только чтоб он держался с нею ласково и без претензий, чтобы понимал - больше она давать не в силах. Но так, как теперь... Не-воз-мож-но! Так жить нет сил... Как же быть?
Софья Ивановна покрепче закутала голову платком, чтобы муж не слышал, и плакала о своей неудавшейся жизни и безрадостной старости.