ОКОЛО ЛИТЕРАТУРЫ
Звали его Федор Алексеевич Холщевников. Маленького роста, с ровным горбом сзади, как с аккуратно прикрепленною к спине квадратною подушкою, с тою особенною взрослою солидностью, которая наблюдается у карликов. Отец его был очень крупный специалист, московский профессор. Он оставил детям порядочное состояние. Федор Алексеевич жил безбедно, в заработке не нуждался. И все его помыслы, стремления, надежды вращались около литературы.
У него были некоторые литературные способности, даже, пожалуй, талантливость, но не было в произведениях самого важного - собственного лица. Прогремит молодой писатель. Его читают нарасхват, везде о нем говорят, критика приветствует новый талант. И Федор Алексеевич с чисто сальериевской настойчивостью изучает его произведения, вчитывается, мучительно старается поймать,-- в чем секрет силы и обаяния этого писателя? И вот появляется рассказ Федора Холщевникова, полный то озорства и насмешки над читателем-мещанином, как у Горького, то мистического ужаса перед жизнью, как у Леонида Андреева, то задумчиво-мягкого лиризма, как у Бориса Зайцева. Не очень тонкий читатель мог бы даже сказать, что это рассказ Горького, Андреева или Зайцева.
Существовал в Москве литературный кружок "Среда". О нем уже много писалось. Был он довольно замкнут, требования к вновь поступавшим членам предъявлялись строгие, и попасть в него было нелегко. Однако Федор Алексеевич каким-то образом попал, хотя двух мнений об его творчестве быть не могло. "Талантливый читатель" - убийственно назвал его Андрей Белый и этим вполне его исчерпал.
На собраниях "Среды" Федор Алексеевич должен был испытывать великие муки. Кругом были люди, имена которых повторялись всеми, за которыми бегали редакторы журналов и издатели альманахов, на которых заглядывались восторженные девушки, чьи портреты на открытках продавались всюду.
Однажды на "Среде" моя жена спросила Холщевникова, сколько ему лет. Он страдальчески вспыхнул и ответил со стыдом:
- Мне уже двадцать восемь лет, а я еще не знаменит.
Он бегал за всякой популярной формой, бегал за темами, которыми бы можно было пленить читателя.
Как-то за ужином на "Среде" я рассказывал Леониду Андрееву о своих впечатлениях от поездки в "Бережки" - санаторий для нервнобольных под Подольском. Там второй месяц лечилась моя жена. Просторный барский дом с террасой. Большой парк, февральски мягкая снежная тишина. Сидят в лонгшезах на террасе с заколоченною в дом дверью или медленно бродят по аллеям люди с темными лицами. Разговоры. Всех интересуют только болезни, свои и чужие.
- У меня сегодня желудок подействовал без клизмы.
- Как вы спали?
- У Зины Машуриной ночью опять был истерический припадок.
- Очень она уж распускается. Выдрать бы ее розгой, все бы прошло!
- Сосновые ванны положительно оказывают на меня благотворное действие.
Крохотные, вершковые интересы. А вдали с глухим грохотом проносятся поезда, люди куда-то спешат, действуют, где-то кипит и клокочет огромная жизнь. Но для здешних действительны не позорные поражения, которые мы терпим в Маньчжурии от японцев, не нарастающее у нас революционное движение, не еврейские погромы, устраиваемые министром Плеве,-- а дерзости, которые наговорил врачу больной студент Дудин, и притворная попытка к самоубийству баронессы Муффель. Призрачные радости, призрачные горести, рождаемые болезнью. Жутко фантастическая жизнь, совершенно заслоняющая большую подлинную жизнь.
Вижу - из-за плеча Андреева, наклонившись над своей тарелкой, слушает Федор Алексеевич. Остренькое лицо полно жадного, вороватого любопытства. Выражение его лица меня удивило.
Когда через неделю я приехал к жене в санаторий, она мне сказала:
- Ты знаешь, сюда приезжал Федор Алексеевич, этот горбатый, из "Среды" вашей. Прожил пять дней, вчера только уехал.
А через четыре месяца в журнале появился рассказ Федора Холщевникова на ту тему, которую я рассказывал Андрееву, с фотографическим описанием санатория "Бережки".
Где гарантия, что не воспользуются? В данном случае это было бесспорным литературным воровством. Но часто бывает, что нельзя особенно и винить писателя. Темы и образы он берет из жизни. Если ему что сообщил писатель, то этим воспользоваться нельзя, если же другой кто - то бери с чистою совестью. А где все упомнишь? Je prends le mien... {Я беру то, что мне ближе... (франц.).} Позднее, уже в Маньчжурии, я прочел рассказ Леонида Андреева "Призраки",-- на ту же приблизительно тему, которую я ему тогда рассказывал. Навряд ли он даже помнил, кто первый натолкнул его на эту тему. А я, конечно, так не мог бы написать.
Дальше я ничего не могу вспомнить о Федоре Алексеевиче. Он все тускнел, все делался незаметнее и постепенно совершенно исчез с неба литературы -
как месяц,
Но так, как он, не мог он возродиться,--
Не мог затем, что солнца не нашел,
(Шекспир)