Пари

ПАРИ

Пароход, слабо пыхтя, таял в просторе белой ночи. Марина и Борис плыли в лодке по весеннему разливу среди голых еще ив и кустов тальника. Говорили, говорили. Очень много нужно было сообщить друг другу за полтора года разлуки. Борис со смехом рассказывал о притеснениях, которые ему чинит яренский исправник, о товарищах по ссылке. Марина рассказывала о революционной работе в родном ее городе Пожарске после ареста Бориса.

Проплыли три версты от пристани до Яренска. Борис привел Марину в приготовленную квартиру. К стенам были приколоты ветки пихты и ели, столы были застланы чистыми газетами, на них стояли букеты из распустившейся вербы и первоцветов. Чувствовалась во всем неуклюжая мужская рука, но Марина была в восторге, и Борис, довольный, хохотал таким ей милым детским смехом.

Ужинали, пили чай. И все время, захлебываясь, говорили. Марина была худощавая и стройная, от углов глаз расходились лучеобразно мелкие морщинки, бледное лицо было несколько увядшее, но прекрасно строгою духовною красотою. У Бориса были ярко-синие глаза и во всем - в интонациях, в манере держаться, в прорывавшихся восклицаниях - что-то привлекательно детское, что бывает у некоторых очень талантливых людей.

Борис вдруг воскликнул:

- Х-ха! Ведь я тебе вот еще чего не сказал. Моя статья принята в "Образовании".

- Та статья, о которой ты мне писал? Об Оскаре Уайльде?

- Ну, да! Ну, да!

- Замечательно! - Марина в восторге захлопала в ладоши.

Долго говорили о перспективах, которые открывает перед Борисом принятие его статьи в журнал. Говорили еще о многом. Но не спешили перейти к самому важному. По существу, впрочем, говорить тут было не о чем: все было сказано согласием Марины приехать к Борису в ссылку и поселиться вместе.

Вдруг замолчали. Борис взял руку Марины, прижал к своей щеке и сказал:

- Ну, Марьяна, все-таки нам нужно договориться. Я решительно настаиваю на свадьбе.

Марина поморщилась.

- Борис, зачем? Давай с самого начала смотреть правде прямо в глаза. Тебе двадцать четыре года, мне тридцать семь. Разница лет чудовищная. Будет вполне естественно, если ты раньше или позже полюбишь другую, более молодую. Зачем же я тебя буду связывать какими-нибудь формальностями?

- Ну, Марьянка, молчи, я не хочу тебя слушать!

- Нет, Борик, об этом очень важно договориться заранее. Больше всего я боюсь связать тебя. За себя я ручаюсь, разве я не знаю, что при малейшем изменении наших отношений меня не остановит ничего? Я тебя немедленно оставлю. Но ведь тогда нужен будет развод, это целый ряд гнуснейших формальностей, о которых и подумать противно.

- Я, Марина, убежден, что ничего этого не понадобится, но настаиваю так потому, что невенчанное сожительство, особенно в условиях нелегальной работы, вызывает целый ряд неудобств. А потом: ты представляешь, какой это будет удар для твоей мамы в Пожарске? Ведь я ей в глаза не смогу смотреть.

- Ну, хорошо. Только вот что. - Марина положила руки Борису на плечи и, строго глядя в глаза, сказала: - Дай мне честное слово, что как только ты полюбишь другую, ты мне прямо скажешь, не боясь меня огорчить. Мне только больно, что я не способна дать тебе всего того счастья, которое дала бы, будь я моложе.

Борис крепко обнял Марину и шепнул:

- Большего счастья мне не надо!

И стал ее целовать. Она уклонилась и настойчиво сказала:

- Даю... Даю...

Оставшиеся полтора года Борисовой ссылки они вместе прожили в Яренске. Марина была врач, и врач хороший. Она работала в местной больнице, имела большую практику среди жителей, больше бесплатную. Все это не мешало ей создать Борису уютную и легкую жизнь, свободную от всяких забот. Он теперь мог целиком отдаться литературной и научной работе. Очень много читал, изучал английский язык. На свой заработок Марина имела возможность выписывать для Бориса все нужные книги, даже самые дорогие. Ободренный напечатанием первой статьи, Борис продолжал писать. Каждая его статья зарождалась и являлась на свет на глазах Марины, они тщательно обсуждали ее вместе во всех подробностях. Борис дорожил моральною чуткостью Марины и ее отвращением к напыщенности и фразе. А у него была к этому некоторая склонность.

Ссылка Бориса кончилась. Они поселились в большом фабричном городе Ромодановске. Марина служила врачом в заводской больнице и вела революционную работу. Борис в революционную работу ушел с головой, очень скоро стал членом городского социал-демократического комитета.

Пришла война. Потом Февральская революция. Потом Октябрьская. Вихрь закрутил и Марину и Бориса. Оба горели в работе. Октябрьский переворот выдвинул Бориса в председатели ромодановского ревкома. Работа была огромная и ответственная. Марина была помощником заведующего здравотделом, но по-прежнему находила время создавать для Бориса возможно благоприятные условия работы. Она восторженно считала его незаменимым для революции. Так, впрочем, смотрели на Бориса и в партийных верхах.

Но - блестящий оратор, яркий публицист и автор воззваний, великолепно разбиравшийся в политической теории и практике, даже прекрасный организатор - в обыденной жизни Борис был совершенно беспомощен. Он мог два-три дня совсем не есть - забывал; мог месяц-полтора не менять белья и не брать ванны, ходить в продранных штанах. Об нем действительно необходима была постоянная забота. Но иногда Марине в этом отношении приходилось очень трудно: времена были крутые.

- Борик! Сегодня к ужину ничего нет.

- Ну, я выпью чаю с хлебом и маслом.

- Масла нет.

- Без масла тоже хорошо.

- Но и хлеба нет.

- Х-ха!.. Ну, выпью просто чайку. Да и есть-то мне не особенно хочется.

И всегда в таком роде, хотя удобства жизни и хорошую еду он любил. Есть - великолепно, нет - обойдется. Он только не знал, что весь свой паек Марина отдавала ему, а сама питалась просто неизвестно чем. Однако, если случалось, что Марина приходила домой позже его, он заботливо готовил для нее кофе, жарил яичницу и торжественно ставил все на стол: мы, мол, тоже не лыком шиты. Все было приготовлено отвратительно, но Марина, умиленная его заботой, ела с наслаждением.

Медленно, по каплям, Марина пила свое счастье - такое позднее, так неожиданно, на склоне лет, пришедшее к ней. Пару дружнее трудно было бы найти. Ладить с Борисом было легко. Иногда Марина, возмущенная отсутствием его заботы о себе, начинала говорить раздраженно. Он с детским недоумением спрашивал:

- Чего же ты сердишься?

И ей становилось совестно.

Мягкий и податливый, Борис вполне находился под ее нравственным влиянием. И это происходило без всякого с ее стороны нажима, он бессознательно подпадал под действие той атмосферы строгого отношения к себе, которая ее окружала. Он, например,-- почти полный хозяин целой области - только в самых нужных случаях позволял себе пользоваться машиной, питался, как рядовые граждане.

И была тесная, общая жизнь. Придут усталые в двенадцать - час ночи, и начнут за чаем делиться впечатлениями и мыслями, и, случалось, просиживали так до утра.

В подобном общении прошло восемь лет их совместной жизни.

На улицах распускались душистые тополи, стояли зеленоватые майские сумерки. Борис только что воротился из длительной поездки по районам. Не зажигая огня, они с Мариной сидели рядом на диване, Борис рассказывал о своей поездке. Голос его звучал грустно и как-то необычно. Марина спросила:

- Борик, ты очень устал?

Марина внимательно смотрела ему в глаза. Она чувствовала в нем не только усталость, но и смущенье, и что-то скрываемое. И вдруг - она сама бы не могла сказать, почему, по интуиции, доступной только женщине,-- спросила серьезно и настойчиво:

- Помни, Борис: если ты кого полюбишь, ты должен прямо сказать мне. Ты ведь не забыл нашего условия?

Марина не раз за их совместную жизнь задавала ему этот вопрос, но он в ответ либо весело смеялся, либо говорил нетерпеливо: "Оставь, пожалуйста!" - и зажимал ей рот рукою. Но в этот раз он растерянно помолчал, потом крепко прижал Маринину руку к губам и почти шепотом сказал:

- Я сам еще не знаю, не могу разобраться.

И сконфуженно рассмеялся.

На минуту голос у Марины отнялся, и сердце в груди перестало биться. Почти с первых дней их любви она ждала такого конца, и все-таки это было ужасно! Но она быстро овладела собою и спокойно заговорила:

- Борис, ведь это же вполне естественно. Мне сорок пять лет, тебе только тридцать два. Это вполне нормально. Я тебе это говорила и раньше, ведь я даже не хотела связывать тебя браком. Разберись только получше в своих чувствах. А за меня не бойся. Я по природе аскет, ты это знаешь. Для меня всего дороже твое счастье.

Они замолчали. Борис нежно гладил руку Марины. Было совсем темно. Через мозг Марины вихрем проносились мысли и решения. Наконец она сказала:

- Знаешь, что? Я думаю, тебе легче будет разобраться в своих чувствах без меня. Устрой мне командировку на фронт, врачи там нужны. А тебе тут ничего не будет мешать совершенно объективно выяснить новый путь твоей жизни.

Борис помолчал и потом сказал:

- Хорошо.

Марина побледнела. Она готовилась к борьбе, готовилась все силы употребить, чтобы его уговорить,-- и такое скорое согласие! Ясно - конец всему!

Но кто же будет о нем заботиться? Кто будет создавать нужные условия для его работы, такой тяжелой и ответственной? Что с ним будет?

Душу охватило отчаяние. Марина встала и весело сказала:

- Ну, обо всем договорились!

И зажгла свет.

Месяцев за пять раньше этого был веселый ужин у одного очень ответственного ромодановского работника. Встречали Новый год. Зашел разговор о сменах жен и мужей, ставших в то время обычнейшим явлением. Хозяин сказал:

- Ну, товарищи, вот за кого я бы поручился, что у них никогда подобного не будет, это за Ярцевых. Более идеального брака я не встречал.

И все согласились.

Вдруг молодой, красиво-тягучий женский голос задорно сказал:

Хозяин покачал головою.

- Крайний предел самонадеянности! А хватит у вас средств заплатить за проигранное пари?

- Не беспокойтесь, хватит. Продам браслет.

- Ну, иду на пари единственно с целью наказать вас за самонадеянность. И предупреждаю: в требовании уплаты буду беспощаден.

- Вы мне помогите только в одном: рекомендуйте меня Ярцеву в секретари, он, я слышала, как раз ищет сейчас.

Все расхохотались. Хозяин обещал.

Марина уезжала ночью. На квартиру к Ярцевым приехали проститься родные, знакомые. Ужинали, пили вино. Смеясь и любовно глядя на Бориса, Марина рассказывала:

- Недавно ночью вдруг входит ко мне в комнату Борис, будит и с недоумением говорит: "Марина, посмотри: там за окном какое-то светило!" Я встала, смотрю: над крышами поднимается огромное, красное солнце. "Так это же солнце!" Он глубокомысленно задумался: "Ты думаешь, солнце?"

Все хохотали, и Борис со всеми.

- Я работал, был убежден, что глухая ночь. Отдернул гардину и вдруг оно... это солнце... Я не мог поверить: откуда оно?

Старшая сестра Бориса, профсоюзная работница, внимательно приглядывалась к смеющейся Марине. В передней, среди наваленных пальто и кепок, она сказала Марине:

- Эх, Марина Николаевна, ведь вы зря едете. Вы здесь, Борису, нужнее, чем на фронте. Как вы можете оставить его одного?

Марина спокойно ответила:

- Так нужно, Елена Васильевна. Поверьте, если бы не нужно было, я бы не уехала.

Елена Васильевна чуть слышно возразила:

- Этого не нужно, вы ошибаетесь. - И вдруг прибавила: - В таких обстоятельствах, Марина Николаевна, следует бороться. Нельзя уходить без борьбы.

Марина вздрогнула и пристально поглядела в глаза Елене Васильевне.

- Если я вас поняла, то... Я слишком горда, чтобы в таком деле бороться.

Вдруг из спальни донесся дикий, почти невероятный крик. Все кинулись туда. Марина стояла на коленях перед кроватью Бориса, прижавшись лицом к подушке. Когда вошли, она быстро встала, очень сконфуженная. Из прокушенной нижней губы кровь струйкою бежала по подбородку. Марина тряхнула головой и вышла из спальни, как будто ничего не было.

Борис отвез ее в машине на вокзал, заботливо устроил в купе, сидел с нею до третьего звонка. Жарко простились. Ее глаза были сухи, горячи и нежны-нежны. Борис смотрел виновато.

Поезд загромыхал. Пассажиры улеглись спать. Марина неподвижно смотрела в темное окно, отражавшее ее лицо. В груди как будто все замерзло, и трудно было дышать. Вдруг ей на память пришли странные стихи, переводные с немецкого, которые как-то попались ей и которые она тогда же выучила наизусть.

Верь, у любви нет выше права,
Как все прощать и забывать.
Тот мало любит, кто не может
Забвенью в сердце место дать.
Когда болит и ноет рана,
Утешить мысль тебя должна,
Что рана та рукой любимой
Тебе была нанесена.
Когда ж терпеть не станет силы,
Умри, но молча, от людей,
От той, кого любил, чтоб тайной
Осталась скорбь души твоей.

Слезы полились из глаз. Она смотрела в темное окно и повторяла:

Утешить мысль тебя должна,
Что рана та рукой любимой
Тебе была нанесена...

Как будто кто-то со

На фронте Марина вся ушла в партийную и врачебную работу. Являлась в госпиталь в восемь утра, возвращалась к себе за полночь. Брала на себя всю работу, какую только было возможно. Когда оказывалось немножко больше времени, ее охватывала тоска непереносимая. Случившееся казалось сном. Какое большое счастье рухнуло и развалилось навсегда! Письма от Бориса были хорошие, но... Это были не те письма, которые она получала прежде.

И вдруг письмо. Странное какое-то по тону. Борис звал ее приехать.

Марина сейчас же поехала.

Но к пересадке поезд опоздал, и она приехала днем позже. Накануне он выезжал ее встречать, а сегодня у него было ответственное выступление на заводском митинге. Марина приехала в пустую квартиру. Сидела и ждала.

Щелкнул ключ. Торопливые шаги по коридору. Борис вошел. Точно солнце осветило для нее комнату. Синие глаза смотрели растерянно и виновато. Борис кинулся к Марине, крепко обнял, прижался к ней, как ребенок. Они сели на диван. Марина тихо и уверенно спросила:

- Борик, да?

Он шепотом ответил:

- Да.

Больше ничего не сказали. Он прижался головою к ее груди и нервно вздрагивал. Марина медленно гладила его по волосам, и слезы неслышно лились. Наконец она спросила, так же тихо:

- Кто?

- Изабелла Львовна Рогачевская.

- Твоя секретарша?

- Да.

- Началось, когда она была с тобой в поездке по районам?

- Д-да...

Долго молчали. Потом Борис заговорил. Он говорил, что любит Марину больше всех на свете, что там совсем не то, сравнения быть не может, там - страсть, а не любовь.

- Но понимаешь,-- я раньше совсем не знал, что я такой страстный. Там совсем другое. Ты же - моя совесть, ты - все хорошее, что есть во мне. Я уважаю тебя бесконечно, твоими отношениями я дорожу больше, чем чьими бы то ни было.

- Ну и хорошо, мой дорогой. Мы останемся хорошими, близкими духом друзьями. Ты будешь моим - если не мужем, то сыном, дорогим, горячо любимым сыном. Я вас обоих буду любить, как своих детей. Только не надо терзаний, не надо трагедий. Вон, как ты вздрагиваешь! Наша жизнь была так хороша, так полна. Пусть ничто не испортит воспоминаний об ней. При твоей работе тратить силы еще на личные переживания не надо, не стоит. Пусть все будет проще, будет легче. Научимся прямо смотреть в глаза жизни.

Марине самой стало легче от ее слов. Борис теснее прижался к ней и сказал:

- Простишь ли ты меня?

- За что?! Это же, повторяю, вполне нормально. Я - врач и понимаю, что в твоем возрасте физиология играет огромную роль... Ну, кончим. Итак,-- все-таки друзья полные?

- Конечно, да!

Марина переселилась в отдельную комнату. В квартире Ярцевых водворилась Изабелла Львовна. Но въехала она не раньше, чем Борис развелся с Мариной и расписался в загсе с Изабеллой.

Вскоре Изабелле был доставлен на квартиру ящик с полудюжиной настоящего французского шампанского. Она напрасно искала хоть коротенькой записки. Записки не было. В этом почувствовалось холодное презрение.

Однажды вечером, созвонившись, Борис с Изабеллой приехали к Марине. Борис, сконфуженно смеясь, преподнес Марине "на новоселье" большой кондитерский торт. Здесь в первый раз Марина и Изабелла встретились. Обе украдкой приглядывались друг к другу.

Изабелла была с пышною грудью, с красивым, но очень большим лицом, с красиво-тягучим голосом. Подбритые черные брови и соломенно-желтые волосы (перекись водорода!). Прическа с твердыми, как у фарфоровой куклы, волнами (перманент!). Марину поразило: как мог Борис увлечься такою ординарной советской барышней? Но сейчас же со стыдом сказала себе, что не ей об этом судить, что она здесь не может быть беспристрастна.

Уезжая, Борис и Изабелла радушно приглашали Марину бывать у них почаще.

Марина была рада бывать очень часто. Но скоро убедилась, что эти встречи были совсем уже не то, что раньше. Оба они были сильно заняты. Они и раньше виделись больше урывками, но урывки эти были для обоих глубоко полноценны. Создавать их специально было невозможно. Виделись, только предварительно сговорясь по телефону. Когда Марина приходила, Изабелла приветствовала ее фальшиво-радушным голосом, а глаза смотрели враждебно. Марина с жадным интересом расспрашивала Бориса о его работе, о задуманных статьях, Борис разгорался на этот интерес, и они одушевленно говорили часами. Изабелла Львовна приходила, садилась на диван и тоже принимала участие в разговоре. Борис не замечал, как от ее присутствия страдала Марина. Та наконец не выдержала и попросила его лучше хоть изредка приезжать к ней. Он сконфузился и ударил себя по лбу.

Стиль жизни Бориса быстро менялся, Ярцевы переехали на новую, более просторную квартиру, она была обставлена очень уютно и изящно. Изабелла одевалась в заграничные платья. Сам Борис стал одеваться заботливее. Теперь они всюду разъезжали на великолепном рой-ройсе.

Марина говорила себе: "Ну, что ж! Для чего же ему ходить замухрышкой? Почему, при тяжелой его работе, не жить ему в уюте, не пользоваться чаще машиной?"

Изабелла любила оперетку, Борис сопровождал ее. Однажды, воротившись с Борисом с кавказского курорта, Изабелла своим кокетливо-тягучим голосом рассказывала:

- Неприятно только, что теперь курорт этот стал очень многолюдным. Поперла серая профсоюзная шпана. Даже неприятно выйти погулять.

Марина с изумлением поглядела на Бориса. Он равнодушно слушал, попивая чай.

С болью Марина видела, что мягкий, податливый Борис все больше подпадает под бытовое влияние Изабеллы и что Изабелла поняла, какими путями можно над ним властвовать. Однако ни слова осуждения Марина себе не позволяла - боялась, что ревность делает ее пристрастной.

Сама она работала чудовищно. Всю колоссальную работу по здравотделу она несла на своих плечах, заведующий только представительствовал, выступал на митингах да почитывал у себя в кабинете газеты. Марина, всегда ровная и приветливая, принимала посетителей, носилась по области, лично контролируя работу врачебных учреждений. На весь союз прогремело ее имя, когда она, привив себе противочумную сыворотку, потом разрешила привить себе настоящую чуму и осталась здорова. Все изумлялись на ее работу и ставили Марину в образец другим. Только Елена Васильевна, старшая сестра Бориса, смотрела и покачивала головою.

в пять часов вечера, при все усиливавшейся головной боли и параличе левой половины тела, она умерла.

Борис не отходил от нее. Она умерла у него на руках. Взглянула с горячею благодарностью на Бориса, прошептала ему на ухо:

- Спа-си-бо за все, за все!

И умерла.

Похороны ее совершенно неожиданно обнаружили, как она была популярна в массах. Борис на похоронах рыдал, как маленький мальчик.

и страстно. Но с болью видела, что ничем, кроме физической привлекательности и возбуждения в нем чувственности, привязать к себе не может. И ревновала его к Марине, к длинным беседам, которые с нею вел Борис, к большому ее портрету, который висел у него над письменным столом.

Борис недели две ходил как вставший из гроба. Потом практическая работа и литературное творчество исцелили его.

с Изабеллой, откровенно зевал. Она часто втихомолку плакала. По неуловимым признакам Изабелла заключала, что она ему "приелась", и что... кажется... у него есть уже где-то другая. Она только не знала, что их у него перебывало уже несколько.

Неблагополучно было в этом доме.