ПАРИКМАХЕР ПО СОБАЧЬЕЙ ЧАСТИ
- Я, как вам сказать? Извините меня за это выражение,-- парикмахер по собачьей части. В деревне так если скажешь,-- засмеют, а в Петербурге можно на этом хорошие дела делать. Вот я, например. Как видите, милостыни не прошу, не ворую, не граблю, а живу - благодарение богу! Кабы еще водочкой не займался, у меня бы теперь вот этакий дом был. Рублей полтораста в месяц смело вырабатываю... Бывает ли, что кусают? Нет, меня не кусают, я понимаю их характер. Недавно приходит ко мне господин.
"Это вы, голубчик, в газетах публикуетесь? Нужно остричь моего пуделя, только заранее предупреждаю: он никого к себе не подпускает. Если искусает, я не отвечаю". - "Ничего, не извольте беспокоиться".
Пришел. Злющая собака. Даже горничная, которая ее кормит,-- и та боится.
"Дайте мне, говорю, мокрое полотенце. Да не найдется ли у вас комната отдельная, чтоб никто мне не мешал?"
Заперли пуделя в комнату. Взял я полотенце, разом открыл дверь, вошел, да строго так: "Что тут за шум?" Да как ахну полотенцем мокрым по стене! Пудель очень даже этому удивился. Подошел я к нему и начал машинкой стричь. А он все сидит и удивляется. Горничной интересно было, стала в замочную скважину глядеть. Пудель оскалил зубы, зарычал. "Кто это там?--говорю кротким голосом. - Не мешайте, пожалуйста".
И остриг. Пять целковых получил за это дело... Никогда не нужно бить собаку, чтобы, например, отучить гадить,-- особенно плеткой. Всего больше собака боится - шуму. Скольких я отучил! Нужно бить по полу мокрым полотенцем или клеенкой, а собаку носом тыкать, куда следует. В один раз отвыкнет.
паршивая,-- вы бы ее за три сажени обошли кругом. Принес я ее, дохлую. И что же вы думаете? Графиня этому дохлому псу начала лапки целовать! Сама плачет, заливается. Вижу, тут можно делов наделать. Послюнявил потихоньку палец себе, намочил глаза. Стою, всхлипываю: "Уж как жалко! Какая аккуратная была собачка, до чего чувствительная! Как будто у самого меня дите померло!" Она заливается, а я стою, нос себе утираю да рожи строю. "Ваше сиятельство! Уж не говорите! До чего мне даже тяжело,-- что же вам-то!" Она говорит: "Можете вы с нее лапочку снять, чучельнику отдать, чтоб хоть лапочка мне осталась на память?" - "Это,-- я говорю,-- можно". - "И потом: я хочу ее похоронить. Можете вы это взять на себя? Только чтоб я сама не видела, а то у меня сердце, говорит, разорвется на части". - "Это тоже можно. Не мое это, собственно, дело, но для вас... Опять же и для собачки,-- потому уж очень я ее полюбил... Можно будет, не извольте беспокоиться!" - "Гробик чтобы обить голубым атласом... Сколько все это будет стоить?" - "Десять рублей чучельнику, три рубля чухонцу, чтоб отвез гробик,-- здесь, в Петербурге, нельзя. Ну, гробик, чтобы был вполне приличный, все прочее - рублей пятнадцать..." А сам думаю: "Дай ты мне, дура, в морду за мое замечательное нахальство!" - "Ну, говорит, вот вам тридцать пять рублей".
Я собачонку в мешок и, конечно, на пустыре забросил, а деньги в карман. Вот какие бывают графини! Прислуга умирай у нее, ей дела не будет - убирайся в больницу! А для паршивой собачонки что готова делать!.. Вот я вам теперь объяснил всю дурость Петербурга.