В девяностых годах в Петербурге существовал драматический театр "Литературно-артистического кружка", во главе которого стоял издатель "Нового времени" А. С. Суворин. В публике этот театр называли суворинским, а официальное его название было, кажется, "Малый театр". Режиссура была хорошая, много было талантливых актеров. Ставились плохие пьесы самого Суворина, поставлена была юдофобская пьеса "Контрабандисты", вызвавшая большой скандал и уход из театра ряда актеров. В общем, однако, репертуар, сравнительно с репертуаром казенного Александрийского театра, был свежий. Ставился Ибсен, "Потонувший колокол" Гауптмана, Ростан.
Крупным событием была постановка драмы А. К. Толстого "Царь Федор Иоаннович". Пьеса с самого времени своего написания находилась под цензурным запретом, и, кажется, было заслугою Суворина, что он, благодаря своим связям, добился снятия запрета. Разрешение пьесы было со стороны правительства такою же непонятною глупостью, как последовавшее вскоре отлучение Льва Толстого от православной церкви. Хотя, впрочем, и то сказать: чем можно было мотивировать запрещение? Не тем же, что пьеса слишком напоминает теперешнее положение. Очень был тогда популярен такой анекдот: услышал городовой, как на улице кто-то сказал слово "дурак",-- и потащил его в участок.
- За что ты меня?
- Ты "дурак" слово сказал.
- Ну да, сказал! Так что же из того?
- Знаем мы, кто у нас дурак!
Умственное убожество царя Федора невольно наводило мысль на такое же умственное убожество императора Николая II. И когда со сцены звучали слова царя Федора:
Видно, богу
Угодно было, чтоб немудрый царь
Сел на Руси,--
по губам всех зрителей проносилась улыбка. Рассказывали, что Вл. Ив. Ковалевский, директор департамента торговли и мануфактур, сказал:
- Да, все совсем так! Только где же у нас теперь хоть Борис Годунов!
Пьеса выдвинула в суворинском театре великолепного молодого актера - П. Н. Орленева, игравшего царя Федора. В это же время пьеса была поставлена и в Москве, в молодом Художественном театре, и выдвинула в той же роли не менее великолепного актера - И. М. Москвина. Особенность игры очень талантливого актера - что он заставляет зрителя принять образ именно в его трактовке и враждебно относиться к трактовке другой. Так было и с ролью царя Федора. Петербуржцы, видевшие в этой роли Орленева, совершенно не принимали Москвина, москвичи не принимали Орленева. Может быть, потому же, что и я тогда был петербуржцем, мне Орленев казался в этой роли несравненно выше Москвина. У Москвина на первый план выдвигалось мяклое благодушие и глупость Федора, у Орленева - его тонкое душевное благородство, освещавшее изнутри все существо Федора. От этого еще ужаснее и трагичнее представлялось его полное бессилие перед творящимся.
В это же время выдвинулся в суворинском театре и другой великолепный актер - Казимир Викентьевич Бравич. В "Царе Федоре" он исполнял роль благородного боярина Ивана Петровича Шуйского. После него уже ни один исполнитель этой роли меня не удовлетворял. Великолепен он был в инсценировке "Преступления и наказания". Он - Свидригайлов, Орленев - Раскольников. Но больше всего покорил он меня в трагедии того же Ал. Толстого "Смерть Иоанна Грозного" в маленькой роли польского посла Гарабурды.
В Престольной палате назначен прием Грозным польского посла. Иоанн упоен победами русских войск над королем польским Стефаном Баторием и не знает еще, что Баторий явился к границе с новым войском, разбил русских, что Нарову взяли шведы. А польский посол рано утром уже получил эти сведения от Баториева гонца.
Грозный входит, садится на престол и приказывает:
Впустить посла! Но почестей ему
Не надо никаких. Я баловать
Уже Батура боле не намерен.
Вдали быстрый звон шпор, в палату легкой походкой стремительно входит Гарабурда в изящном польском костюме и с низким поклоном останавливается перед Иоанном.
К изумлению Грозного, Гарабурда предъявляет царю ряд требований, уместных в устах только полного победителя:
Коли же милости твоей, пан-царь,
Король Степан велит тебе сказать:
"Чем даром лить нам кровь народов наших,
Воссядем на коней и друг со другом
Смертельный бой на саблях учиним,
Как рыцарям прилично благородным!"
И с тем король тебе перчатку шлет.
И посол бросает к ногам Грозного железную перчатку. Грозный от удивления и негодования на минуту немеет. Наконец:
Из вас обоих кто сошел с ума?
Ты иль король? К чему перчатка эта?
Помазанника божья смеешь ты
На поле звать? Я поле дам тебе!
Зашитого тебя в медвежью шкуру
Велю я в поле псами затравить!
Гарабурда в изумлении смотрит на Грозного, медленно поводит головою и уверенно произносит:
Ни! Этого, пан-царь, не можно!
Царь в ярости восклицает:
Что?
Да он не шутит ли со мной? Бояре,
Ужель забавным я кажусь?
И с тою же несокрушимою уверенностью в полной неприкосновенности посланца, высоко подняв голову, Гарабурда повторяет:
Ни, ни,
Посла никак зашить не можно в шкуру!
Бравич был тут поистине великолепен.
Я его как-то спросил, какие у них в театре намечаются новые пьесы. Он махнул рукою и с тоскою ответил:
- Опять какая-нибудь пьеса Тимковского или Рышкова!
Потом Бравич был приглашен в Художественный театр. Но тут он умер.