В мышеловке
Была глубокая ночь. Ярко и молчаливо сверкали звезды. По широкой тропинке, протоптанной поперек каолиновых грядок, вереницею шли солдаты. Они шли тихо, затаив дыхание, а со всех сторон была густая темнота и тишина. Рота шла на смену в передовой люнет. Подпоручик Резцов шагал рядом со своим ротным командиром Катарановым, и оба молчали. Резцов блестящими глазами вглядывался в темноту. Катаранов, против обычного, был хмур и нервен; он шел, понурив голову, кусал кончики усов и о чем-то думал.
Шаг за шагом все дальше назади оставались окопы, где вокруг были свои, где чувствовалась связь со всеми. От мира и жизни рота как будто отходила в одинокий, смертно-тихий мрак. Тропинке не было конца, и, когда они подошли к люнету, казалось - они прошли версты две, хотя до люнета было только семьсот шагов.
Завидев смену, в окопе облегченно зашевелились. Командир вышел из окопа и, расправляя отекшие ноги, молча протянул руку офицерам. Он тоже был угрюм и зол.
Катаранов шепотом спросил:
- Что хорошего?
- Постреливают... Направо, за могилкою, должно быть, японский секрет. Шагов полтораста.
Его солдаты осторожно вылезали из люнета. На носилках вынесли что-то вытянувшееся и неподвижное. Катаранов кивнул на носилки и спросил:
- Сколько?
- Один убит, трое ранено... Тише вы, черти!-- зашипел офицер на солдата, который зацепил прикладом за котелок.
Пришедшая рота тихонько размещалась в окопе. Катаранов и Резцов тоже спустились вниз.
Назади с глухим шорохом удалялась смена. И казалось - вот порывается последняя связь с миром. Кто-то там сзади сдавленно раскашлялся. И сейчас же где-то сбоку темноту пронзил струистый огонек, по молчаливым полям прокатился выстрел. Люди разом встрепенулись, винтовки в их руках зашевелились.
- Без команды не стрелять!-- грозно протянул Катаранов.
Еще сверкнули две струйки. Две пули, ноя, пронеслись мимо окопа. И все замолкло. Кольцом сдвинулась вокруг живая, подстерегающая тишина. Она отовсюду смотрела из темноты, и все напряженно вглядывались ей навстречу.
Люнет, который занимала рота, был громко известен во всем корпусе. Офицеры называли его "Сумасшедшим люнетом", потому что, продежурив в нем сутки, два офицера сошли с ума и прямо с позиции были отправлены в госпиталь; солдаты прозвали люнет "Мышеловкой". Для чего он существовал, какое было его назначение,--никто не мог понять. Люнет лежал совсем одиноко в чистом поле, на полверсты вперед от наших позиций и всего за четыреста шагов от японских; с флангов японские позиции загибались вокруг него, а справа и несколько сзади серела вдали грозно укрепленная японцами деревня Ламатунь; кроме того, люнет был под косым обстрелом одного из наших люнетов. И отовсюду в него летели пули.
Начальник дивизии рапортом указывал корпусному командиру на полную ненужность этого люнета, на то, что в любой момент японцы шутя могут перебить всех его защитников. Корпусный положил на рапорте резолюцию: "Умереть в окопах - это значит одержать победу". И все знали,-- он очень гордился, что в районе его корпуса линия укреплений выдается вперед больше, чем в соседних корпусах; и все знали также, что сам он ни разу не рискнул самолично побывать в этом люнете. Японцы спокойно предоставляли русскому вождю тешить свое честолюбие; наши два раза очищали люнет, и японцы его не занимали: видимо, он был им не нужен и не страшен.
Морозило. Солдаты, сжимая винтовки, пристально вглядывались в темноту. Было очень тихо. И звезды - густые, частые - мигали в небе, как они мигают, только когда на земле все спят. Казалось, вот-вот прекрасною, прозрачною тенью пронесется молчаливая душа ночи,-- спокойно пронесется над самою землею, задевая за сухую траву, без боязни попасть под людские взгляды. А в этой земле повсюду прятались насторожившиеся люди и зорко вглядывались в темноту.
Резцов глубже засовывал руки в рукава полушубка. Впереди люнета смутно шевелился сухой, несрезанный каолян, слышался шорох его листьев. Отчего они шуршат? И повсюду что-то чернело, осторожно шевелилось и старалось спрятаться в тишину. Вдруг, беззаботно к этой тишине, злобно и хрипло огрызнулась во мраке собака; другая, молоденькая, жалобно завизжала. Там, в каоляне, они гложут неубранные трупы. И опять стало тихо.
Внутри тела мелко и часто трепетала невидная снаружи дрожь, воздух выходил из ноздрей прерывистою струею. И Резцов глубже засовывал руки в мех рукавов. Ползли предательские шорохи, их осторожно душила живая, подстерегающая тишина. Вот сейчас эта тишина вздрогнет, разверзнется, и с ярым воплем из нее ринутся на люнет темные толпы. Что тогда делать?
И ясно, исход будет один - смерть. Все было ясно и просто. Хотелось беззаботно улыбаться.
Из темной дали, с левого фланга, слабо донесся ружейный выстрел, отдавшийся в горах коротким эхом: таах-та!.. Другой, третий,-- и затрещала частая, сливающаяся пальба пачками. Тишина кругом еще больше насторожилась, стала еще более жуткою. На темном небе, казалось, вспыхивали слабые отсветы. Пальба трещала спешно и лихорадочно, потом стала ослабевать. Донеслось еще несколько одиночных выстрелов. Замолкло.
Опять еще сердитее огрызнулась в темноте хриплая собака, и еще жалобнее завизжала молодая собачонка и повизгивала долго, обиженно. Было странно: кругом - огромное, притаившееся всеобщее ожидание, а тут же, чуждые всему, сосредоточенно копошатся свои отдельные маленькие злобы и обиды.
- Оо-о!.. - Кто-то сладко зевнул в темноте. - Холодно, морозы пошли. Какая-то будет матушка весна красная?
Солдаты давно уже перестали вглядываться в темноту и стояли,--равнодушные, беззаботные к тому, что крутом. Резцов стал себе противен, со своими копошащимися в мозгу, пугливо вздрагивающими мыслями. В этом окопе сошло с ума два офицера,-- именно офицера: так же они стояли, так же спрашивали себя: "Что там?.. А что, если?.." А вот кругом люди - равнодушно-спокойные и бездумные; придет миг, и они со свежими, вдруг вспыхнувшими душами схватятся за винтовки.
Резцов пошел сделать обход своей части люнета. Капитан Катаранов стоял в середине люнета. Положив голову в папахе на руку, он облокотился о бруствер и о чем-то думал. За последние две недели Катаранов стал совсем другим, чем прежде: был молчалив и угрюм, много пил; в пьяном виде ругал начальство, восхвалял японских генералов Куроки, Ояму, Нодзу, оглядывал всех злыми, вызывающими глазами и как будто ждал возражений; а то плакал, бил себя кулаками в грудь и лез целоваться.
Он очнулся от задумчивости и рассеянно взглянул на Резцова.
- Ну что? Не спят у вас люди?
- Нет.
Катаранов опять молча облокотился о бруствер. Резцов пошел к себе.
Медленно двигались по небу звезды, одни заходили, слева из-за сопок появлялись другие. Вдали изредка слышались одиночные выстрелы. Солдаты стояли, неподвижно опершись о винтовки. Временами то один, то другой топал озябшими ногами.
Небо над сопками чуть засветилось. Катаранов прошел по окопу и позволил желающим ползти в каолян за топливом и назад, к ручью, за водой.
Солдаты оживились и поползли. Стало весело и жутко. Слышался острый хруст срезываемого каоляна, шепот и сдержанный смех.
Из темноты выделилась фигура солдата с огромною связкою каоляна за плечами. Солдат шел к люнету, согнувшись под тяжестью, медленно и неспешно, как дворник, несущий дрова. Резцов возмущенно следил за ним; всею своею огромною, медленно движущейся фигурою он как будто намеренно выставлял себя под выстрелы. И правда, в японских окопах засверкали огоньки, и пули зажужжали в воздухе.
- Хренов! Да беги же скорей, чего ползешь!-- сердито прошипел Резцов.
Хренов, исполняя приказание, неуклюже пробежал десяток шагов и опять пошел не спеша. Его бородатая, наклонившаяся под связкою голова показалась у окопа.
- Да иди ты скорей, сукин сын! Прыгай в окоп!.. Подстрелят тебя!
- Ни-икак нет!-- Хренов медленно влез в окоп. - Пули их, ваше благородие, добрые!-- объяснил он Резцову и бросил вязанку. - Ну, ребята, грейся теперь сколько влезет.
Светлело. Запоздавшие поспешно сползались к люнету. Пули жужжали чаще.
Солдаты разжигали в земляных печурках каолян и кипятили в котелках воду. Беловато-синие дымки вились над окопом. И назади, впереди, у наших и у японцев,-- везде закурились дымки. В воздухе запахло гарью, напоминая о тепле и горячем чае. С середины люнета донесся голос Катаранова:
На дне окопа, под лесом торчавших во все стороны штыков, весело копошились черные папахи и нагольные, заглянцевевшие от носки полушубки. Каоляновые стебли в печурках потрескивали.
- Матрехин, где у тебя вода запасена?
- Вон она на краю стоит, в жестянке.
Хренов подошел к жестяному ящику из-под патронов, наполненному водою; посмотрел на посудину, подумал.
- Ну-ка, балтийская эскадра! Иди, покоптися!-- вздохнул он и бережно поднял посудину.
Солнце выплыло из-за сопок, косые лучи сквозь напитанный дымом воздух били по заиндевевшим былинкам, по грядам полей. Солдаты пили из кружек чай, острили и смеялись. Низенький и старообразный Василий Матрехин, с отлогим, глупым лбом, отхлебывал из кружки чай, заедал его мерзлым хлебом и недовольно говорил:
- Как, значит, на действительной службе служил я, то был отделенным, н-да!.. А теперь из запаса взяли, ни одного рядового подо мною нету!
- Ничего, милый, не горюй,-- утешал его стройный и худощавый Беспалов, с Георгием на полушубке. - Ты человек женатый. Только знай посиживай тут. А жена уж для тебя дома постарается, целое отделение пока нарожает. Приедешь, будет кем командовать.
Беспалов говорил, и его красивое лицо вспыхивало быстрою, как будто светящеюся улыбкою.
Резцов снисходительно улыбался в свои закрученные усики, на душе было немножко одиноко: хотелось, как равному, замешаться в эту кучу тесно жавшихся друг к другу тел, смеяться остротам, острить самому.
Катаранов прислал ему приглашение пить чай. Резцов пошел, пробираясь меж жавшихся к стенкам солдат. Часовой оживленно обратился к нему:
- Ваше благородие! Японец орудия перевозит с сопки в деревню. Близко, можно пулей достать.
Резцов выглянул. Всего за тысячу шагов от них, за линией окопов, медленно ехали два тяжелых орудия; ездовые спокойно сидели на лошадях и даже не оглядывались на их люнет. Чувствовалось полное пренебрежение и презрение.
Мимо уха Резцова коротко зыкнула пуля. Он быстро втянул голову в плечи и поспешил к Катаранову. Катаранов, припав к брустверу, смотрел в бинокль.
- Федор Федорович, видите орудия?-- радостно спросил Резцов.
Катаранов оторвался от бинокля. Его глаза смотрели хмуро.
- Вижу.
- Дать бы по ним пару залпов.
- Не дам ни одного выстрела. - Лицо у него было странное - сосредоточенное и серое. - Сядем чай пить!-- решительно произнес он.
- Водки нету, здорово бы я сейчас выпил!-- вдруг сказал он.
Резцов отхлебывал из своей кружки и с осуждением молчал. Потом не выдержал, встал и посмотрел: орудия скрывались за выступом равнины. Он опять сел. Катаранов с любопытством спросил:
- Следовало бы их обстрелять?
- Следовало,-- сумрачно ответил. Резцов. Катаранов, со злыми глазами, усмехнулся и замолчал.
- Подлецы, сколько сала напустили в воду. Нет чтобы сполоснуть котелок!.. - Он сердито хмурился, заглядывая в свою кружку; потом продолжал о прежнем, как будто убеждая самого себя: - Ну, а что бы было? Подстрелили бы мы пару лошадей, а они бы в ответ в нашу мышеловку, как по клавишам, дюжину шимоз. И весь бы люнетик с ротою полетел к черту. Расстояние до вершков измерено, терпят нас, пока сидим смирно... Ох, тяжело мне!.. - Катаранов с страданием покрутил головою.
Резцов пробирался к себе. Густо шевелились солдаты, к нему оборачивались смеющиеся лица. Пили чай из кружек, грели у печурок руки и ноги. Охватывало беззаботным весельем.
Резцов сел на своем конце. Солдаты поднимались, раскладывали на бруствере чайники, котелки, полушубки. И, как только высовывался край папахи, над бруствером сейчас же проносилось несколько пуль.
- Ваше благородие! Имею честь доложить: мой башлык ранили... В трех местах!..
Беспалов, с своею быстро проносящеюся по лицу улыбкою, развертывал перед Резцовым пробитый пулями башлык.
- В другой раз, ваше благородие, нужно больше лопат брать для хлеба,-- мрачно заметил Хренов.
- Для хлеба?
- Так точно! Никак ножом его не урежешь, замерз.
- Лопатой ударишь, и то одни искры сыпятся,-- прибавил Беспалов.
Было весело. Резцов думал: вот это настоящие солдаты.
С запада ровною полосою поднимались густые белые тучи. Оттуда подул ветер. Стало еще холоднее. Солдаты кутались в полушубки. Матрехин, с серьезными, глупыми глазами под отлогим лбом, рассказывал про волчиху, у которой его дядя увез волчат. Он рассказывал солидно, томительно-медленно. Солдаты посмеивались, потешаясь над тем, как он рассказывал.
- Щенят этих забрал, потом, значит,--ходу! Дядя-то мой родной, у него я жил... Да... Во весь карьер поскакал. Глядь, она катит... Н-да!.. Катит. А он, дядя мой родной, домыслил,-- мостом не поехал, а через воду поскакал. Я только забыл, целовальник какой был... Ну, хорошо! Привез к нашему ко двору...
Недалеко от Резцова стоял на часах Беспалов. Он прислушивался к рассказу Матрехина и слегка улыбался своим красивым, худощавым лицом.
- Глядь, вечер подошел, сели чай пить... А она - орет, дьявол, н-да!.. Зашла с плетня, значит, и давай плетень ломать... Он хочет пойти, сказать нашим, и боится...
Хренов грубо спросил:
Солдаты захохотали.
- Да целовальник, я же сказал!.. Н-да... Как раз она как подскакивает, как приткнула,-- вроде как бы на двенадцать голосов закричала корова...
Беспалов вдруг перестал улыбаться. Его лицо стало строгим и серьезным. На внутренней стороне бруствера комок мерзлой глины щелкнул и распался; потом, по другую сторону Беспалова, тоже что-то слабо хрустнуло, комочки глины посыпались в окоп.
Лицо Беспалова становилось все бледнее и строже. Он переступил с ноги на ногу, немного подался к брустверу и стал рассеянно смотреть в другую сторону. Резцов понял: справа и немного сзади, из занятой японцами деревни, к часовому пристреливались. Новая пуля с сердитым, прерывистым жужжанием рикошетом перелетела через окоп.
- Беспалов, присядь!-- взволнованно крикнул Резцов.
Беспалов медленно опустился на корточки.
- Зачем тебе все время стоять? Выглянешь, осмотришься - и садись назад.
- Слушаю-с!
С его лица медленно сходила строго-серьезная тень заглянувшей в глаза смерти. Матрехин продолжал рассказывать. Беспалов прислушивался и опять сдержанно улыбался.
Бело-серые тучи росли и вздувались, из-под них дуло сухим, колющим холодом. Беспалов осторожно поднялся и, сдвинув брови, стал осматриваться.
Вдруг, слабо зазвенев штыком, брякнула о землю упавшая винтовка. Беспалов дернулся, схватился за глею и грузно сел на дно окопа.
Он коротко и тяжело харкал, во рту клокотала кровавая слюна; грудь со спешным испугом расширялась и напрасно старалась вобрать воздуху.
- Кликните скорей фельдшера! --распорядился Резцов, стараясь казаться спокойным.
Горло было прострелено навылет, в кровавых ранках свистел воздух. Фельдшер беспомощно пожал плечами, наложил на шею повязку. Беспалов, с тоскою в мутящихся глазах, сейчас же сорвал повязку; он показывал руками, что не хватает воздуху. И в ранках свистело; кровь, пузырясь, поднималась над ранками и алою пеною стекала к затылку.
Солдаты молча смотрели. Беспалов метался на земле, грудь тяжело дышала, как туго работающие мехи. Творилось странное и страшное: красивое, худощавое лицо Беспалова на глазах распухало и раздувалось, распухала и шея и все тело. Как будто кто-то накачивал его изнутри воздухом. На дне окопа в тоске ерзало теперь чужое, неуклюже-толстое лицо, глаза исчезли, и только узенькие щелки темнели меж беловатых пузырей вздувшихся век.
Подошел Катаранов.
- Помог бы ты ему как-нибудь,--сумрачно сказал он. Фельдшер опять беспомощно пожал плечами.
- Никак, ваше благородие, невозможно! Только от операции была бы помощь. Кабы в госпиталь его свезть. А тут где же?
Катаранов постоял, засунув руки в карманы полушубка.
Беспалов метался, перекладывал голову со стороны на сторону, из ранок, пузырясь, со свистом выползала кровавая пена. Он распахнул полушубок, расстегнул мундир, разорвал на груди рубашку. И всем тогда стали видны его раздувшиеся белые плечи, как будто плечи жирной женщины. И он метался, и на лице была смертная тоска.
- За что страдает? Неизвестно за что!-- вполголоса сказал Хренов, не отрывая глаз от раненого.
Матрехин покосился на Резцова и поучающе возразил:
- Бог, он знает за что!
И вздохнул.
Бело-серые тучи покрыли небо, кругом стало мрачно; рванул ветер, и из туч посыпалась мелкая, частая крупа. Крупинки метались в воздухе, прыгали по брустверу, по плечам и папахе нового часового. Сухие листья каоляна жалобно ныли вокруг стеблей.
Резцов, скорчившись, сидел в углу окопа и старался не смотреть на Беспалова, которому нельзя было помочь. Солдаты теперь молча сидели, стиснув зубы,-- озябшие, угрюмые и ушедшие в себя. И никто не смотрел на Беспалова. А Беспалов, одинокий в своих муках, все хрипел и метался; белые крупинки прыгали по вздувшемуся лицу, и было это лицо странного, темно-прозрачного цвета, как намокший снег.
Сбоку, сквозь разрыв туч, неожиданно сверкнуло солнце. Оно заглядывало на землю в дыру меж: туч и весело смеялось, как маленький, непонимающий ребенок. Тучи сердито задернули дыру, кругом опять стало мрачно.
Крупа перестала падать; но сделалось еще холоднее. Стыли ноги, холод забирался внутрь тела. Как будто душа сама застывала, было в ней неподвижно и мрачно.
Опять прошел по окопу Катаранов. Он шел, не пригибая головы, что-то сказал солдатам. Солдаты дружно захохотали; смеющиеся, скуластые лица поднимались к нему, тоже говорили что-то смешное. Еще с остатком улыбки на губах, не глядя на хрипящего Беспалова, Катаранов подошел к Резцову.
Улыбка была на губах, но глаза смотрели невнимательно, и за ними чувствовалась упорная дума. Упорная и тяжелая. Было неловко и грустно смотреть на него.
- Что это вы такой?-- рассеянно спросил Катаранов.
- Какой?
- Голова, что ли, болит?
- Да разбаливается от чего-то.
- Легли бы, поспали. Я вам бурку пришлю... Ребята, кому спать охота, спи, пожалуйста, сейчас!-- обратился он к солдатам. - А ночью, если кто спать будет, тут же все зубы выбью... Дай посижу с вами... Подвинься ты, болван!!-- рявкнул он на Матрехина. - Мало, что ли, места тебе?
Он подвернул под себя полушубок и сел тесно рядом с Резцовым. Перед ними была серо-желтая стенка окопа. Оба молчали.
- Жалко Беспалова, хороший был солдат,-- равнодушно заговорил Катаранов.
И вдруг губы его задергались, искривились, как у маленького мальчика, и слезинки запрыгали по редкой бороде. Он поспешно оперся локтем о колено и закрыл рукою лицо от солдат.
"Умереть в окопах - это значит одержать победу"... У-у, с-сукин сын!.. - Катаранов смахивал слезы, а его тонкие губы злобно кривились и растягивались. - Вы еще мало видели в бою нашего солдата. Какие молодцы! На смерть идут, как на работу, спокойно и без дрожи... Русский человек умеет умирать и будет умирать, но,-- господа! Дайте же, за что умереть!..
Он ближе придвинулся к Резцову, чтоб не слышали солдаты, и, с страдающею ненавистью в голосе, зашептал:
- Знаете вы про дело нашего полка на Шахе? Шли мы на деревню без разведок, без артиллерийской подготовки. Господин полковник, Дениска наш, вбил себе в голову, что деревня пустая стоит. Проезжий казачишка пьяный, видите ли, сказал,-- как не поверить? И шли мы в атаку с незаряженными ружьями. какое! У корпусного в реляции это вышло так великолепно: "При атаке легло восемьсот человек"... И Дениска получил золотое оружие!.. А командир Ромодановского полка - умница, дельный - почти без потерь взял три укрепленных деревни,-- корпусный не подал ему руки! "Отчего у вас так мало потерь? Вы - трус! Вот слесарцы восемьсот человек потеряли!.." И никто из его полка не получил награды... Знаете вы все это?
- Знаю. - Резцов слабо улыбнулся и вполголоса пропел:
Один полковник умный был
И тот немилость заслужил:
Убитых мало!..
- И это знаете... - Катаранов охватил руками колени и угрюмо задумался.
Тучи уходили, проглянуло солнце, но ветер дул, и было холодно. Беспалов все хрипел и метался под наброшенным на него полушубком; его вздувшееся лицо было теперь почти черное.
Катаранов глубоко вздохнул и покрутил головою.
- Тяжело мне! Ох как тяжело!.. Пошли у меня в последнее время разные мысли, нет от них нигде места. Ничего мне теперь не надо, ни о чем я не молюсь - пусть будет что будет... Недельки две назад рассказал мне адъютант из штаба корпуса... Видите, вот перед нами, за речкой, японская сопка; укреплена она,-- не подступишься, форменная крепость. Так вот Соболев, корпусный наш, изо всех сил выбивался на военном совете, доказывал, что непременно нужно ее взять в лоб. - "Это, говорит, стратегический ключ. Придется положить десяток тысяч, но что же делать? На то и война!.." Десяток тысяч! А почему ему это нужно? Перед сопкою какой корпус стоит? Наш. Если сопку возьмем, как ее назовут? Соболевскою. Путиловская сопка есть, будет еще Соболевская...
а с бодрою верою делать то, что приказано. Враждебно глядя Катаранову в глаза, он возразил:
- А может быть, это вправду необходимо. Как мы можем рассуждать? Разве мы знаем их планы?
- Нет, не знаем. Может, и необходимо! Уехал тогда адъютант, я это и сам подумал. С чего ему было верить? Баронишка, болтун и враль... А я вот поверил. Стой, почему? И пошли у меня мысли. И увидел я, что давно уж оттуда не жду ничего,-- только глупостей и пакостей. Может, нечаянно что и хорошее придумают, да нет уж веры... Голубчик, вы только подумайте в своей голове: вот, сидим мы в этой чертовой мышеловке, мерзнем; вот солдат умирает,-- золото солдат, цены ему не было... Что такое? Для чего? Какой смысл? Ведь и вы, и я, и солдат - всякий знает, что смыслу нету. Что же это такое? - Подняв брови, Катаранов удивленно осматривался, как будто только что проснулся в незнакомом месте. - Ведь это все кругом люди, не мешки с песком. Взяли, ткнули сюда, говорят: "Не рассуждай"... О господи! Приди сейчас сюда Скобелев, скажи: "Капитан Катаранов! Поднимите роту и тихим шагом, сомкнутою колонною, идите вперед!" - и поднял бы и повел бы... Всю бы роту уложил до единого человека, сам бы умер,-- с блаженством, с восторгом бы умер. Верил бы я, верил, что это так нужно, что наше дело не рассуждать, а умирать. А теперь,--голубчик! Нету этой веры. Мы, как бараны, умираем, наверху сидят - реляции пишут. Для этих реляций мы и умираем...
Резцов холодно и враждебно смотрел на него.
- Просто вы устали и изнервничались,-- пренебрежительно сказал он. - До сих пор были неудачи, вы и упали духом. И у Скобелева бывали неудачи, и он делал ошибки. Только тогда офицеры наши не ныли, а делали свое дело, и все было хорошо. А мы только критикуем и рассуждаем о том, чего не знаем.
- Ив самом деле, чего тут рассуждать! - ядовито протянул Катаранов. - Нашего ли это ума дело? Умишко у нас плохонький, армейский. Ясное дело, для кого стараемся,-- "для оте-ечеетва!"...
Убитых мало!..
Убитых ма-ало!.. -
фальшиво пропел он, нелепо оттягивая нижнюю губу. - Верьте, мальчик, в начальство, верьте, что и тут япошек разобьем, и Порт-Артур удержим, и балтийскую эскадру доведем...
"мальчик"!-- крикнул Резцов, вдруг краснея и выкатывая глаза.
Глаза Катаранова вспыхнули весело и задорно, но неожиданно потухли. Как будто он был на какой-то серьезной, жутко-тихой высоте, с которой все казалось пустяками. Он мягко улыбнулся и положил руку на рукав Резцова.
- Голубчик, не сердитесь! Верно - не к чему все это было говорить... Ну, прощайте, я пойду. Спите, пока светло. Я вам бурку пришлю. И не сердитесь... Хороший мой!
Катаранов встал и потопал озябшими ногами.
Солдаты, скорчившись на дне окопа, угрюмо дремали. Беспалов перестал хрипеть, его застывший труп был с головою покрыт полушубком. Бородатый солдат в башлыке, втянув голову и странно высоко подняв руки, мрачно и сосредоточенно устанавливал на бруствере свой котелок,--устанавливал и никак не мог установить.
Солдат в башлыке повернул на окрик свое озябшее, посинелое лицо. Катаранов молча и выразительно смотрел ему в глаза. Андреев тоже молча смотрел и медленно мигал. Резцов понял: он нарочно выставлял руки над бруствером, чтоб получить в них пулю.
- На полпенсии захотелось?-- спросил Катаранов, грозя пальцем.
- Ни-икак нет!
- Смотри у меня! Будешь ранен,-- прямо под суд отдам!.. Садись!
и закусывал губы и следил за двигавшеюся папахою, пока она не исчезла за изгибом люнета.
Вдруг все ему стало противно. Все кругом было серо, скучно и глупо. Погас огонек, освещавший изнутри душу. Холод все глубже вбирался в тело. И болела голова. И стыли неподвижные ноги.
Катаранов прислал бурку. Резцов подобрал ноги под полушубок, покрылся буркою и, надвинув на лицо папаху, прислонился к стене окопа. Он сердился, что нет в душе прежней ясности, он не хотел принять того, чем был полон Катаранов: с этим здесь невозможно было жить и действовать, можно было только бежать или умирать в черном, тупом отчаянии.
И ему вспомнилось, как месяц назад они шли в предрассветных сумерках в бой, как под лопавшимися шрапнелями весело и задорно светились милые глаза Катаранова. Их рота дерзко пробралась почти в тыл наступавшим, захватывало дух от жуткой радости, и вдруг под неожиданными залпами одной их роты побежали назад наступавшие батальоны. Тогда было хорошо и светло.
Когда Резцов проснулся, был вечер. Справа, над рощею, блестел тонкий серп молодого месяца, запад светился прозрачно-зеленоватым светом. Загорались звезды. Было тихо и морозно.
За изгибом люнета, невидно для Резцова, протяжно охал новый раненый.
Резцов кутался в полушубок. В сонном мозгу было ощущение тепла внутри тела, и желание покоя, и любовь к себе; чувствовалось, что страшно, невыразимо страшно сидеть в этом одиноком ровике под стерегущим взглядом смерти. И была грустная любовь ко всем, потому что так хорошо человеку ощущать безопасность кругом и теплоту внутри себя, и так хорошо бы сладко вытянуться под теплым мехом, расправить отекшие ноги и чтоб сонный мозг опять погрузился в теплое, бездумное забытье.
И звезды в зеленоватом небе сияли тихо, ясно. Человеческие жизни, ясные звезды - все равно. Каждую ничем нельзя заменить, каждой нет цены. Если только любить себя, то это так легко почувствовать и понять! Кругом холодно, темно, людям нужно бы жаться друг к другу. А они все, сами застыв от холода, высматривают из-за насыпей, как бы всадить друг в друга пулю...
- Ваше благородие! Ваше благородие!
Дрожащая рука сильно трясла Резцова за плечо.
- Ротного убило!
Взволнованно двигались спины и затылки под папахами, солдаты теснились к середине люнета, напирали друг на друга и вытягивали головы. Новым, твердым и властным голосом начальника Резцов крикнул:
- Куда поперли?.. По местам!
Солдаты отхлынули. Резцов пробрался на середину люнета. Катаранов полусидел на дне окопа, прислонившись виском к мерзлой стенке; во лбу над глазом чернела круглая дырка, кровь струилась по щеке и бороде. Он внимательно следил за подходившим Резцовым. Глаза ясные и тихо-задумчивые.
- Вправо... за могилками... опять... японский... секрет...
Катаранов говорил свободно, но необычайно медленно, равномерно растягивая звуки. Сказал и замолчал, и смотрел, как будто все еще задумавшись. Но глаза под пробитым лбом становились стеклянными и мертвыми.
Резцов с настойчивым, жутким вопросом вглядывался в эти глаза. Они не дали ответа.
ПРИМЕЧАНИЯ
"Образование", 1906, No 11, с подзаголовком "Из рассказов о войне". Написано в 1906 году.
С сентября 1904 по декабрь 1905 года Вересаев находился в Маньчжурии, на полях русско-японской войны. В письме к нему от конца июля--первой половины августа 1904 года М. Горький писал: "... Ваше участие..." в войне "... обидно, тяжело. И - боязно за Вас - за Ваши нервы, за жизнь". Но вместе с тем он видел в присутствии Вересаева на "этой идиотской, несчастной, постыдной войне" и "хорошую сторону" - честный и наблюдательный художник не сможет не рассказать правду о том "диком кошмаре", который устроило царское правительство в далекой Маньчжурии (М. Горький. Собр. соч. в тридцати томах, т. 28, М., 1954, стр. 316). Тогда же подобные надежды в письме к Вересаеву выразил и Л. Андреев: "... Вы напишете что-нибудь большое о русских людях на войне. Это страшно интересно" (цитируется по мемуарному очерку Вересаева "Леонид Андреев").
И действительно, уже 13 января 1906 года, сразу после возвращения с полей сражений в родную Тулу, В. Вересаев пишет М. Горькому: "Продолжают ли выходить "Сборники Знания"? Если продолжают, то я бы прислал для них кое-что. Привез с собою много". А через несколько дней, 31 января, в письме К. П. Пятницкому предлагает "Знанию" "рассказ... из военной жизни на Дальнем Востоке". М. Горький весьма сочувственно встретил предложение В. Вересаева. 23 января 1906 года он отвечал: "Очень рад, что Вы вернулись, рад, что, судя по письму Вашему, вернулись Вы в бодром настроении, рад, что будете писать, жму крепко и сердечно Вашу руку... Рукописи посылайте - это великолепно... Сборников выйти имеет бесчисленное количество, а Ваше участие в них - и приятно, и лестно, и необходимо нам в виду широкого распространения сборников" (М. Горький, Собр. соч. в тридцати томах, т. 28, М. 1954, стр. 406).
Однако в сборниках "Знания" появились только записки Вересаева "На войне" (позже переименованы автором - "На японской войне"). Рассказы же были опубликованы в различных петербургских журналах. Позже эти семь рассказов (в том числе и "В мышеловке") были объединены в цикл, который Вересаев неоднократно печатал в своих сборниках и собраниях сочинений, дополнив его в позднейшие годы публицистической статьей "Когда невероятное стало вероятным" (написана и впервые опубликована в 1906 году).
После империалистической и гражданской войн Вересаев дал новое название циклу - "Рассказы о японской войне",-- впервые оно появилось в отдельном издании цикла в 1927 году (изд. т-во "Недра", М.).
"Рассказов о японской войне" и записок "На японской войне" вызвала прямо-таки негодование черносотенной и охранительной критики, которая усматривала в них один из примеров общего похода литературы против армии, религии и существующего положения дел в русском обществе. Реакционная пресса, как могла, стремилась приглушить тот резонанс, который получали записки и рассказы у читателя, доказать их незначительность. В борьбе с тем влиянием, которое произведения Вересаева оказывали на читающую публику, пресса подобного рода не останавливалась и перед грубой бранью, недостойными и грязными выпадами в адрес писателя.
Критика прогрессивного лагеря, напротив, отмечала огромную идейно-художественную ценность записок и рассказов Вересаева, видела в них лучите и наиболее правдивые произведения о войне после рассказов Л. Толстого и В. Гаршина. А среди вещей 1905--1906 годов "Рассказы о японской войне" ставились на первое место. Такая высокая оценка не была случайной. Как верно писал И. Г. в "Литературных впечатлениях" ("Одесские новости", 1907, 20 июня/3 июля, No 7259), "все изображено и описано с обычным мастерством автора, умеющего заглядывать в самую глубь вещей и дающего ясные и обобщающие картины". Беспощадно правдивые зарисовки писателя не только напоминают о беспорядках на войне, "но дают яркую картину бюрократизма вообще" (И., Библиографические заметки, "Русские ведомости", 1908, 22 июля, No 169).
Одобрительно отозвался о записках Вересаева М. Горький (Собр. соч. в тридцати томах, т. 29, М. 1955, стр. 16), а по свидетельству Д. П. Маковицкого, Л. Толстой, прочитав военные рассказы, заметил: "Живо описано. У Вересаева тургеневская манера писать" (В. В. Вересаев. Соч. в четырех томах, т. 2, М. 1947, стр. 666).