Ванька
Рассказ приятеля
Года три назад я работал монтером на одном большом петербургском железоделательном заводе. Как-то вечером, в воскресенье, я возвращался домой с Васильевского острова. Дело было в июне. Поезд пригородной дороги, пыхтя, мчался по тракту вдоль Невы; империал был густо засажен народом; шел громкий, пьяный говор.
- А что, дяденька, в Александровское село доеду я на этой машине? - обратился ко мне мой сосед, толстогубый парень с крепким, загорелым лицом. Он был в пеньковых лаптях и светло-сером зипуне, на голове сидела громадная облезлая меховая шапка. Серою деревнею так от него и несло. Несло, впрочем, и водочкою.
- Доедешь, - ответил я.
- А тебе на которо место? - спросил его сосед по другую сторону, старик сапожник.
- Значит... в Александровское село!
- Я понимаю, что в Александровское... Место-то которое? Какая улица?
- Не знаю я...
- Эх ты тетка Матрена!.. Давно ли в Питере?
- В Питере-то?
- Да, в Питере-то!
- Нонче утром приехал... Значит, в селе Александровском земляк у меня, у него я пристал. А сейчас к дяде ездил на шашнадцатую линию, - у господ кучеряет... Винца, значит, выпили с ним...
- Как же ты теперь домой попадешь, дурья ты голова? Нужно знать, какая улица - раз, как номер дому - два! - поучающе произнес старик.
- Он думал, тут деревня ему, - отозвался из-за спины скамейки фабричный парень. Спросил: "Где тут, братцы, Иван Потапыч живет?" - а ему всякий: "Вон-он!.." Нет, подожди, - эка ты, брат, какой!
- Должен был адрес спросить! - поучал старик.
- Вер-рно! - с удовольствием согласился парень в шапке и тряхнул головой.
- Вот теперь и ищи земляка своего!
- Ты какой губернии-то? "Скопской"? - быстро спросил фабричный.
- Скопской.
Кругом засмеялись. На парня сыпались насмешки. Он потряхивал головой, затягивался цигаркою, самостоятельно сплевывал и с большим удовольствием повторял: "Верно!.. Правильно!.."
- Вот тебе село Александровское, приехали. Слезай, ищи земляка!
Парень торопливо встал и спустился вниз. Слегка пошатываясь, он быстро пошел посреди улицы, потряхивая головою и мягко ступая по мостовой пеньковыми лаптями. На перекрестке неподвижно стоял городовой. Парень снял перед ним шапку, с достоинством тряхнул волосами, надел шапку и гордо зашагал дальше. Вскоре он исчез в сумраке белой ночи...
Дня через два мне дали на заводе нового подручного. Я тогда работал на линии. Передо мною предстал мешковатый парень, в огромных сапожищах и меховой шапке. Это был мой сосед по конке.
Он проработал у меня с неделю. Смех было иметь с ним дело, а иногда прямо невмоготу.
- Иван, подай лестницу!
Иван, глазеющий на мою работу, начинает медленно шевелиться.
- Лестницу?... Ка-акую?
- Да давай скорей лестницу, че-ерт!! "Какую"!..
Иван не торопясь берет лестницу и, ворча, начинает ее прилаживать к стене.
- Сам черт! На-ка!.. Чего орешь?
В нем совсем не было заметно той предупредительной готовности принимать насмешки и ругательства, какую он проявил тогда на конке. Напротив, весь он был пропитан каким-то милым, непоколебимым чувством собственного достоинства, которое совершенно обезоруживало меня.
Пошлешь его на станцию:
- Сбегай, принеси дюжину патронов, да поскорей, пожалуйста!
Иван тяжело пробежит десяток шагов и идет дальше, солидно и убийственно медленно шагая своими сапожищами. Ждешь, ждешь его. Через полчаса является, словно с прогулки.
- Где ты пропадал?
- Где? А ты куда посылал?
- Чертова ты перечница! Пять минут сбегать, а ты полчаса ползешь!.. Квашня!
- Чего орешь-то! - хладнокровно возражает он.
Присели мы с ним как-то покурить.
- Черта ли мне тебя уважать!.. На-ка! - изумился Иван. И он с любопытством оглядел меня своими круглыми глазами, словно выискивал, - за что же это, собственно, я претендую на его "уважение"?
Необычно было с ним беседовать, - совсем с другой планеты спустился человек. "Жена моя из Подгорья к нам приведена..." Словно о корове рассказывает. Или сообщает, что отец письмо прислал, велит к Ильину дню выслать пять рублей, а то отдерет розгами. Это двадцатилетнего-то мужика... И обо всем рассказывает так, как будто иначе и не может быть.
Через неделю его взяли на станцию. Однажды мой всегдашний подручный загулял, и мне снова дали на день Ивана. Опять явился он в своих сапожищах, медленный и солидный, при взгляде на которого сердце начинает нетерпеливо кипеть.
- Ну ты, дубовая голова, подбери губы! Давай тали заправлять! Живо!
Иван молча нагнулся, взял веревку и стал поспешно продевать ее в блоки. Продевает и все молчит. Я покосился на него: что это с ним?
- Ты что же не ругаешься? - сконфуженно спросил я. - Обругали тебя, ты должен ответить.
Иван молчал.
- Что же ты молчишь?
Он исподлобья взглянул на меня и вдруг самодовольно ухмыльнулся.
- Нешто я не понимаю? Небось ты мне старшой! Я против тебя не могу слов говорить!
И весь день был со мною смирен и испуганно почтителен.
Как-то поздно вечером я зашел на нашу электрическую станцию. Помощник машиниста возился около паровой машины; дежурный у доски, повернувшись к доске спиною, читал "Петербургский листок". Иван неподвижно стоял у стены и пялил сонные глаза на ярко освещенные циферблаты вольтметров и амперметров.
Следом за мною вошел наш мастер. Засунув руки в карманы кожаной куртки, с папироской в зубах, он остановился, посвистывая, в дверях. На лицах присутствующих мелькнула мимолетная улыбка, все насторожились.
Вдруг лицо мастера налилось кровью, глаза свирепо выкатились.
- Ванька, где мятла?! - гаркнул он.
Иван вздрогнул и быстро отделился от стены.
- Мятла... Мятла... - растерянно повторил он своим псковским говором. Он схватил стоявшую в углу метлу и стал быстро мести дощатый пол.
- Я на тебя негодяй, десять рублей штрафу запишу! - орал мастер, топая ногами как сумасшедший. - Ты для чего тут приставлен, дубина стоеросовая?... Это что? Это что?
И он указывал рукою на окурок, валявшийся около решетки динамо-машины.
- Поднять!.. Что за беспорядок?!
Оказалось, дело было просто. Иван и на станции держался тем же деревенским обломом, совершенно не понимавшим всех тонкостей почтительности и подчинения; он и шапку снимал перед мастером, и не садился при нем, а все-таки во всей его манере держаться сквозило глубокое и несокрушимое чувство своего достоинства; смешно станет - захохочет и скажет, отчего ему смешно; обругают - огрызнется. Мастер взялся за его муштровку. Иван обратился для него в предмет забавы. Как только он замечал, что Иван стоит без дела, так сейчас же делал свирепое лицо и орал громовым голосом:
- Ванька, где мятла?!
Запуганный, сбитый с толку, Иван беспомощно и очумело метался теперь под тучею непрерывных начальственных окриков мастера. Пол электрической станции действительно превратился по своей чистоте чуть не в салонный паркет, но все-таки на нем всегда можно было найти соломинку, спичку или обрывок проволоки, из-за которых снова поднималась история.
Однажды, когда мастер в моем присутствии заорал на Ивана, я не выдержал.
- Простите, господин мастер, вы просто издеваетесь над человеком! - резко сказал я. - Если вы взыскиваете с метельщика за каждый окурок, так потрудились бы запретить тут курить...
- Что такое? В чем дело? - невинно и озабоченно спросил мастер, близко подходя ко мне.
- В том дело, что этот парень сюда не в шуты нанят, а вы из него потеху делаете для себя. Что ему, все время без перерыву пол мести, что ли?
- А это до вас касается? - с ядовитою почтительностью ответил мастер. - Ты что ж стоишь, негодяй?! - злобно крикнул он на остановившегося Ивана. - Это что?! Видишь, сор! Чтоб сейчас же чисто было!
Иван испуганно бросился мести. Своим вмешательством я только повредил ему. Мастер, недолюбливавший меня, еще свирепее набросился на Ивана, и что против него можно было сделать? Мастер следит за чистотою станции, - это его право и обязанность.
Иван весь был теперь олицетворением какого-то очумелого испуга и обратился во всеобщее посмешище даже для своих же товарищей чернорабочих. Ночью, когда он спал (спал он всегда как мертвец), какой-нибудь шутник подкрадывался к нему и во все горло гаркал в ухо:
- Ванька, где мятла?!
Иван вскакивал, как от пружинки.
- Мятла... мятла... - испуганно повторял он сквозь сон и начинал метаться по комнате, отыскивая метлу.
Дружный хохот приводил его в себя.
Вскоре я уехал из Петербурга в Луганск. Года два я работал на южных заводах, потом воротился в Питер. Опять тот же завод на тракте, мастерские, разбросанные по широкому двору, приглядевшаяся электрическая станция.
Однажды вечером, сдав дежурство, я вышел из станции. Пошабашившие рабочие, с черными, маслянистыми лицами, в ожидании гудка толпились у выходных ворот. Сторожа в кожаных картузах неподвижно стояли у барьеров. Я присоединился к толпе.
Была метель; широкий заводской двор белел ярко-голубым светом электрических фонарей; от станции неслось равномерное пыхтение, клубы пара, словно громадные, растрепанные белые птицы, метались под ветром по двору и проносились влево, за ярко освещенную механическую мастерскую.
Толпа прибывала. Старики стояли, устало сгорбившись, молодые нетерпеливо переминались и стучали ногою об ногу.
- Что ж гудка нету? Охрип, что ли? - сердито сказал стоявший передо мною слесарь, ежась и пряча руки в рукава.
- Э, дура, боишься, каша дома перепреет?
- Нет, ребята, у него Манька нынче заждалась!
- Народу-то сколько, ба-атюшки! И кто их столько нарожал, чертей? - изумлялся кто-то.
В порывах метели носились и обрывались сальные шутки, ругательства. Нетерпение росло, увеличивавшаяся толпа напирала сзади, и свободный круг перед воротами суживался. Отметчики ругались и осаживали народ назад.
К калитке прошел мастер литейной мастерской, толстый, с поднятым меховым воротником.
- Сторонись, ребята, начальство идет! - с ироническою почтительностью скомандовал кто-то.
- Брюхатое! - прибавил голос из толпы.
- Как бы, ребята, в калитке не застрял... Сторож, раскрой ворота!
Мастер не оборачивался и прятал голову в воротник, чувствуя на себе враждебное внимание принужденной ждать толпы.
Рядом со мною стоял токарь, лет сорока пяти, с черно-седою бородкою. Он сонно моргал глазами, и его худощавое лицо казалось при электрическом свете мертвенным; лицо было умное и хорошее, но глаза смотрели вяло, с глухим, глубоким равнодушием ко всему.
- Больно уж ты что-то уморился! - сказал я.
- С полночи работаю, - коротко ответил он.
- Что так?
- Прогулял два дня. Четыре рубля штрафу да четыре заработку - восемь целковых... Нужно наверстывать... До полночи посплю, а там опять пойду ось точить.
- Все работать... Когда же жить?
Он устало махнул рукою.
- Наша жизнь уж пропита!
- Три дня этак проработаешь - опять запьешь.
- Понятное дело...
За станцией, дрожа и покрывая свист метели, оглушительно загудел гудок. Толпа колыхнулась и устремилась к барьерам. Ворота распахнулись. Теснясь и спеша, рабочие пятью узкими потоками двигались между барьерами к воротам. У конца барьеров сторожа обыскивали выходящих, быстро проводя у каждого рукою спереди и сзади. Мы с соседом втиснулись в барьер и продвинулись к выходу. Перед нами плотный и неуклюжий сторож тщательно и не торопясь ощупывал высокого рабочего.
- Поговори у меня! - хладнокровно произнес сторож.
Он пропустил обысканного рабочего.
- Что стали? - крикнули сзади, напирая.
- Ну, дедо, держись!.. Дави, ребята!
- Черти! Кишки выдавили!..
Толпа стремительно наперла сзади и вытолкнула стоявшего впереди токаря, так что он проскочил мимо сторожа.
Сторож повернулся быстро и неуклюже, как медведь, поймал токаря за рукав, а другою рукою сорвал с него шапку и отбросил ее далеко в снег.
У токаря блеснули глаза.
- Ах ты негодяй! - крикнул он. - А если я с тебя шапку сорву?!
- Ступай подыми шапку! - яростно крикнул токарь, наступая на него. Толпа грозно зароптала.
- А в контору хочешь? - выразительно спросил сторож.
- Вот тебе контора!
Токарь сорвал со сторожа картуз с бляхою и швырнул его навстречу метели.
- Веди его в контору!
- Погодите, любезные, мы все в контору пойдем! - сказал я. - Мы там справимся, смеете ли вы с нас шапки срывать.
Старшего отметчика в проходной конторе не было: он как раз ушел за чем-то. Мы остановились в ожидании. его у входа. Сторож стоял и крепко держал токаря за рукав.
- Не держи меня, я сам не уйду! - бешено крикнул токарь, вырывая руку.
- Ванька, да это ты?! - с удивлением воскликнул я.
- Вот те и Ванька! - грубо ответил сторож.
Наши показания не повели ни к, чему. Токаря уволили с завода, а сторож остался. Массивный и неуклюжий, он стоит у ворот, застыв в тупом величии. Этакого грубого скота я еще не встречал. Думаю, недолго до того, что как-нибудь в укромном месте его изобьют до полусмерти.