Записи для себя
Глава II

II

Передо мною большими шагами расхаживал известный художественный критик, высокий человек со студенчески длинными полосами, рукою откидывал волосы с красивого лба и говорил:

- Вот перед окнами вашего кабинета - церковка. Зашел к вам художник, увидел ее. "Какая замечательная церковь! Подлинно русская церковь! Как чувствуется в ней глубокое смирение русского народа, его просветленно-христианская примиренность с горькою своею судьбою!

Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил, благословляя...

Этр нужно зарисовать". Вы смотрите на его картину: верно! Как на ладони вся христианская душа долготерпеливого русского народа.

Зашел потом другой художник. "Какая характерная церковь! Как тут отражено глубочайшее, в сущности, равнодушие русского народа ко всем небесным делам! В готике - какой там могучий порыв к небу, все устремление - высоко вверх, к богу! А посмотрите на эти купола: широкие, как репа, основания и то-оненькие хвостики к небу. Там, дескать, нам делать нечего. Тут нужно устраивать жизнь, на земле!.. Это нужно зарисовать!" Зарисовал, и вы видите: действительно, жизнь следует устраивать на земле.

Третий художник пришел. "Какое великолепие! Посмотрите на эти фиолетовые тона, как они играют на золоте куполов!.. Нет, это нужно зарисовать!"

Вам тогда приходит мысль: по-видимому, правда, церковка моя замечательная. Нужно сфотографировать. Сфотографировали. И - ничего! Ни христианского долготерпения, ни пренебрежения к небу, ни красивой игры фиолетовых тонов. Все это от себя внесли художники, каждый из них заставил нас взглянуть на явление его глазами.

Мир - это зеркало, которое дает каждому человеку отражение его собственного лица. Хмурьтесь на него - и он, в свою очередь, будет угрюмо смотреть на вас; смейтесь с ним - и он будет для вас веселым и добрым товарищем.

Дагерротип (а тем более теперь - фотография, особенно цветная. - В. В.) служит опровержением ошибочного мнения, что искусство есть подражание природе: здесь сама природа представляет доказательство, как мало она понимает в искусстве, какой жалкий получается результат, когда она вступает в союз с искусством.

Великий мастер - тот, кто смотрит своими глазами на то, что все видели, и кто умеет увидеть красоту в привычных, не останавливающих внимания явлениях.

Скульптор X. пригласил меня бывать на его субботних журфиксах. Пришел. Большая мастерская, по стенам гипсовые маски, старинное оружие; намеренно слабое освещение затененных лампочек, две развесистых пальмы, в сумраке остро вспыхивают бриллианты в серьгах и кольцах женщин. Хозяин познакомил меня со своей женой. Обыкновенное, средней миловидности лицо, не привлекающее внимания.

Сидели. Говорили о Родене. Жена скульптора участвовала в разговоре и разливала чай. В углу около меня белела мраморная головка. Я залюбовался ею. Тонкие черты лица, какое-то глубокое душевное изящество. И ненарушимо целомудренная чистота губ. Светло и чисто становится в душе, когда видишь такие лица. Но как же редко приходится видеть их в жизни!

Ко мне подошел художественный критик.

- Правда, замечательный бюст? Наталья Александровна, как живая.

- Какая Наталья Александровна?

- Тише! Хозяйка дома, разве вы не знаете? Вон, чай разливает.

Я взглянул и с изумлением увидел: да! Мраморный бюст в углу - это она! Как же я этого раньше сам не заметил? То же душевное благородство в тонких чертах лица, та же трогательная целомудренность - не девушки, а замужней женщины, особенно трогательная и ценная.

Она продолжала разговаривать, угощала гостей чаем. Мне уже не хотелось смотреть на мраморный бюст в углу - он свое дело сделал, раскрыл мне глаза на живое. Я не сводил глаз с хозяйки и недоумевал: как же это я раньше не заметил того, что так победно и убедительно било мне теперь в глаза? 

Как будто совсем одно и то же - и как оно может быть совсем различным, совсем друг на друга непохожим! "Леда в объятиях Юпитера" Микеланджело или "Ио в объятиях Юпитера" Корреджио - какая высокая, какая чистая красота! А изображается акт совокупления! А в той же берлинской Национальной галерее картина того же Корреджио "Леда и Юпитер" - чистейшая порнография. В числе других снимков я купил и снимок с этой картины - и очень быстро уничтожил: противно было смотреть на эту гадость.

Или вот: сколько есть сладострастных, а то и совсем порнографических стихотворных описаний того же акта. Нельзя даже себе представить,-- как иначе можно это описать? А вот прочтите следующее стихотворение Пушкина:

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змеей,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний

О, как милее ты, смиренница моя,
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склонясь на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна, без упоенья.
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему,
И разгораешься потом все боле, боле -
И делишь наконец мой пламень поневоле.

В сущности, подробнейшее чисто физиологическое описание двух половых актов - с страстной женщиной и с женщиной холодной.

А какая целомудренная красота и какая чистота! Когда С. Т. Аксаков прослушал это стихотворение, он побледнел от восторга и воскликнул:

- Боже! Как он об этом рассказал! 

Нет искусства, если нет преображения.

Гоген 

Гладиаторские игры были главною причиною жалкого состояния римской трагедии.

Ласточки пропали,
А вчера зарей
Все грачи летали
Да как сеть мелькали
Вон над той горой.

На дворе темно,
Лист сухой валится,
Ночью ветер злится
Да стучит в окно...
Лучше б снег да вьюгу
Встретить грудью рад!
Словно как с испугу
Раскричавшись, к югу
Журавли летят...
Выйдешь,-- поневоле
Тяжело,-- хоть плачь!
Смотришь,-- через поле
Перекати-поле
Прыгает, как мяч.

Эх, это чудесное волшебство поэзии! Чего уж, казалось бы! И сам говорит: поневоле тяжело, хоть плачь, лучше б снег да вьюгу грудью встретить рад... А сердце у читателя сжимается тоской,-- так хочется смотреть, как на красном вечернем небе мелькают стаи грачей, как валится сухой лист, как стада этих милых перекати-поле, словно живые, прыгают по степи и убегают вдаль. 

Писатель - это человек, специальность которого - писать. Есть изумительные мастера этого дела.

Художник - человек, "специальность" которого - глубоко и своеобразно переживать впечатления жизни и, как необходимое из этого следствие,-- воплощать их в искусстве. 

В мире нет ничего истинного, кроме хорошо сделанной фразы.

Ты влек меня, господи, и я увлечен; ты сильнее меня - и превозмог. И подумал я: не буду я напоминать о нем, и не буду более говорить во имя его. Но было в сердце моем как бы

Не люблю римскую литературу. Горячо, до восторга, люблю литературу эллинскую. Потому что не люблю писательства и люблю художество. Все римские поэты - писатели, изумительнейшие мастера слова. Это все время замечаешь и изумляешься,-- как хорошо сделано! А у эллинов,-- пусть и у них мастерство изумительное,-- у них этого мастерства не замечаешь, дело совсем не в нем, а в том внутреннем горении, которым они полны.

Новейшие литературы - русская и французская. У нас - художество, у французов - писательство. И какое писательство! Куда нам до них! И все-таки можно только гордиться, что у нас его нет.

Впрочем, есть исключения и у нас и у них. Полоса нашего старшего модерна; Мережковский, Вячеслав Иванов, Брюсов - типичнейшие писатели. У французов же чудеснейшие художники; Бодлер, Верлен. Я бы сказал еще с особенной охотой: и Мопассан. Но и у него - какие провалы в болото писательства! Рассказ, как кормящая женщина в вагоне тоскует, что ей распирает грудь молоком. И будто бы не знает, как легко можно у себя отдоить молоко. И вот рабочий предлагает ей свои услуги, отсасывает молоко, и когда она благодарит его, он отвечает, что это он должен ее благодарить, что он уже два дня не ел.

Какая гнусная литературщина! 

Каким неотесанным самоучкой кажется Гомер рядом с Вергилием! Как корявы порою его стихи, как неубедительны ритмы, как примитивны аллитерации, как ненужны проскакивающие иногда банальнейшие рифмы. То ли дело Вергилий: точный, сжатый стих, богатейшая звукопись, ритмы, точно соответствующие содержанию, изумительные аллитерации...

И все-таки - просто смешно ставить их рядом. Великан Гомер и рядом, по колено ему,-- Вергилий. Когда я читаю Гомера, вокруг меня начинает волноваться сверкающая стихия жизни, я чувствую молодую бодрость в каждом мускуле, я не боюсь никаких ужасов и бед жизни, передо мною в чудесной красоте встают "легко живущие" боги - символы окружающих нас сил.

И я чувствую, что Гомер поет, потому что не может не петь, потому что горит душа и пламенными языками рвется наружу. Лев Толстой писал про него Фету: "Этот черт и поет и орет во всю грудь, и никогда ему в голову не приходило, что кто-нибудь его будет слушать".

Когда читаю "Энеиду" Вергилия, чувствую перед собою с огромным мастерством рассказанную сказочку о приключениях выдуманных героев, о действиях богов, в которых ни сам Вергилий не верит, ни мы с вами. То же и с "Освобожденным Иерусалимом" Торквато Тассо. Даже смешно и как-то неловко в душе: на что тратят люди время - на сказочки! А у Гомера просто забываешь, что рассказывает он сказки, настолько важно в нем совсем не это. а то, чего и следа нет ни у Вергилия, ни у Тассо. 

Очень труден вот какой вопрос, и я над ним много ломаю голову.

Есть писатели беспринципные, подделывающиеся под текущие требования,-- эти способны обмануть только очень наивных читателей. Есть писатели великого горения и великой искренности; они пишут, по избитому выражению Берне, "кровью своих жил и соком своих нервов". Глеб Успенский, Гаршин, Короленко.

Но вот еще большой разряд писателей. <...>

Два различных плана - план жизненный и план творческий, они глубоко присущи очень многим художникам. Пушкин до конца жизни изумлял знавших его большим цинизмом в отношении к женщинам,-- а в творчестве своем давно уже дошел до чистейшего целомудрия, какое редко можно встретить у какого-нибудь другого художника. Это, конечно, не притворство было и не подделка - на высотах творчества для него органически противны были всякое любострастие и цинизм. <...> 

Лет десять назад я выпустил книгу о творчестве Пушкина под заглавием "В двух планах". Там, в сущности, я доказывал то самое, что сам Пушкин говорит о себе: "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботах суетного света он малодушно погружен... Душа вкушает хладный сон, и меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он. Но лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется..." Книга вызвала дружные нападки. Критики считали нужным "заступиться" за Пушкина, доказывали, что в своих произведениях он был "вполне искренен" и т. п. Все это било совершенно мимо существа вопроса и нисколько не помогало разъяснению дела. А вопрос важный, трудный и до сих пор до странности мало разработанный.

В десятых годах в Москву приезжала знаменитая американская танцовщица Айседора Дункан. Один офицер, похабник и циник, побывал на ее вечере, где она танцевала седьмую симфонию Бетховена и "Музыкальное мгновение" Шуберта. После вечера он с недоумением сказал:

- Ваши Бетховены и Шуберты меня нисколько не интересуют, любая оперетка гораздо интереснее. Я пошел на вечер только потому, что Дункан, мне говорили, танцует почти совсем голая. И знаете, вот странно: я не заметил, голая она танцует или не голая!

Тем неожиданнее впечатление от ее посмертной книги "Моя жизнь". С неслыханно смелой откровенностью, нигде, впрочем, не переходящею в цинизм, она рассказывает о своих бесчисленных любовных связях с мужчинами самого разнообразного сорта. Запоминается молодой человек, сопровождавший Айседору в ее путешествиях,-- возивший с собою шестнадцать чемоданов, и из них один - весь набитый галстухами. Запоминается, как она тщательно старалась обольстить Станиславского. Видимо, натура была очень чувственная и страстная. Великолепны могли бы быть у нее и соответственные танцы - какой-нибудь вакханки или одалиски.

Но откуда шло это божественное целомудрие и чистота ее танцев? 

Мне кажется, что моральная сторона в человеке не держит ни в какой зависимости эстетическую: Рафаэль и Дольчи были далеко не возвышенными любителями прекрасного пола, а между тем никто не воображал и не писал таких идеально чистых мадонн и святых.

Когда-то в журнале "Русское богатство" был помещен рассказ Л. Мельшина "Пасынки жизни". В нем описывалась бедственная жизнь почтовых чиновников. Хороший рассказ. И из него с полнейшею очевидностью вытекало заключение: да, совершенно необходимо увеличить жалование почтовым чиновникам!

А вот "Живой труп" Льва Толстого. Вдребезги разбита жизнь хороших людей только потому, что существует нелепый закон, запрещающий развод. Что же "вытекает" из драмы? Что необходимо отменить такой закон? Нет. В окошечке распахивается широчайшая даль, и в ужас приходишь, как люди способны калечить своими нормами и схемами живую человеческую жизнь.

Картина французского художника Жоффруа "В больнице" (в Люксембургском музее в Париже). Лежит на больничной кровати девочка, а рядом на стуле, задом к зрителю, сидит пришедший проведать девочку ее отец - рабочий. Видна только его согнутая спина. Но вся труженическая жизнь его и вся угнетенность его чувствуется в этой понурой спине.

Серовский портрет Веры Мамонтовой. Сидит девушка-подросток за столом, на столе персик. Только всего. А чувствуется вся поэзия минувших "дворянских гнезд". 

искренность зрения,-- пробный камень искреннего сердца.

Возле буфета на маленькой эстраде играл оркестр. Обыкновенный ресторанный оркестр. Две скрипки, флейта, виолончель, контрабас и пианино. Посетители громко разговаривали за столиками, смеялись, улыбающимися губами шептали на ухо женщинам признания, никто музыки не слушал. А оркестр играл сладкие вальсы и задорные попурри, и от звуков его люди, не замечая этого, весело пьянели, как от вина.

Я сидел в углу за стаканом вина, задумался. И вдруг слышу, что-то радостно поет в душе, как-то стало хорошо. Откуда это? Виолончелист играл соло с аккомпанементом пианино. Сквозь ветви пальмы видна была его большая голова в куче мелко-кудрявых волос, бритое крупное лицо и пенсне. За его спиною, на стойке буфета, розовели пучки редиски, и оранжевые раки грудою лежали на блюде. Играл он очень хорошо, и это от его музыки так светло запело у меня в душе. Мне странно стало: как же это его никто не слушает? За столиками смеялись, громко разговаривали.

Я вглядывался в музыканта. Для кого он играет? Когда он видит, что его никто не слушает,-- как можно так играть? А он повернул голову к аккомпаниатору и что-то нетерпеливо ему сказал, очевидно, что тот не так ему аккомпанирует, как нужно. Господи, да неужто ему не все равно? Ведь никто не слушает.

Кончил. И даже взгляда не бросил на публику. Даже краешком глаза не попытался проверить, не слушал ли его кто-нибудь. Снял ноты с пюпитра и спокойно стал разговаривать с пианистом.

взглянул бы на меня и сконфузился.