Записи для себя
Глава III

III

Великим хочешь быть,-- умей сжиматься. Все мастерство - в самоограннченье.

Это Гете сказал в одном из своих сонетов. Пушкин в изумительных размерах обладал этим мастерством - умением "сжиматься" до крайних пределов.

Статуя Аполлона Бельведерского. Аполлон изображен в момент, когда только что выпустил стрелу в страшного дракона Пифона. В четырех коротких стихах Пушкин дает яркое и исчерпывающее описание статуи:

Лук звенит, стрела трепещет,
И, клубясь, издох Пифон;
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!

И не нужно в стихах объяснять, что Пифон был драконом. Это и без того достаточно видно из слова "клубясь". Что можно прибавить к этому описанию?

Дядюшка Пушкина, поэт Василий Львович Пушкин, написал такую эпиграмму:

Какой-то стихотвор,-- довольно их у нас! -
Прислал две оды на Парнас.
Он в них описывал красу природы, неба,
Цвет "розо-желтый" облаков,
Шум листьев, вой зверей, ночное пенье сов,
И милости просил у Феба.
Читая, Феб зевал и наконец спросил,--
Каких лет стихотворец был,
И оды громкие давно ли сочиняет?
"Ему пятнадцать лет",-- Эрата отвечает.
"Пятнадцать только лет?" - "Не более того".
- "Так розгами его!"

Вот как сжал эту эпиграмму Пушкин:

Мальчишка Фебу гимн поднес.
"Охота есть, да мало мозгу.
А сколько лет ему, вопрос?"
"Пятнадцать". - "Только-то? Эй розгу!"

Одной маленькой черточкой, буквально двумя словами, Пушкин умеет дать тончайшую характеристику лицу или положению. Гершензон когда-то указывал на следующие стихи из "Евгения Онегина". Татьяна написала письмо Онегину.

Но день протек, и нет ответа,
Другой настал: все нет, как нет.
Бледна, как тень, с утра одета,
Татьяна ждет: когда ж ответ?

Она ждет ответного письма Онегина. Но - она "с утра одета". Этой чуть заметной черточкой Пушкин показывает, что в душе Татьяна ждет не ответного письма, а приезда самого Онегина.

Мать Татьяны собирается везти ее в Москву. Описывается сцена отъезда. Впрягают лошадей в "забвенью преданный возок".

На кляче тощей и косматой
Сидит форейтор бородатый.

Почему "бородатый"? Форейторами ездили обыкновенно совсем молодые парни, чаще даже - мальчишки. Вот почему. Ларины безвыездно сидели в деревне и далеких путешествий не предпринимали. И вот вдруг - поездка в Москву. Где уж тут обучать нового форейтора! И взяли старого, который ездил еще лет пятнадцать - двадцать назад и с тех пор успел обрасти бородой. Этим "бородатым" форейтором Пушкин отмечает домоседство семьи Лариных. (Наблюдение насчет форейтора сделано Г. Б. Орентлихером, концертмейстером Радиокомитета.)

Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца:
"Тятя! тятя! наши сети
".

Каким образом сети притащили мертвеца? Сам рыбак дома, другие рыбаки чужою сетью не позволили бы себе работать. Не сами же ребята могли закинуть сеть и вытащить мертвое тело! Ребята выведены маленькими. Как же сети вытащили мертвеца? Если внимательно вчитаться в стихотворение, то ответ совершенно ясен.

"Где ж мертвец?" - "Вон, тятя, э-вот!"
В самом деле, при реке,
Где разостлан мокрый невод,
Мертвый виден на песке.

На песке был разостлан для просушки невод, волны выбросили на него мертвое тело, и у ребят получилось впечатление, что мертвец вытащен из воды этим неводом.

Очень также характерно в этом отношении и стихотворение Лермонтова к А. О. Смирновой. В первоначальном виде оно было такое:

В простосердечии невежды
Короче знать вас я желал,
Но эти сладкие надежды
Теперь я вовсе потерял.
Без вас хочу сказать вам много,
При вас я слушать вас хочу,
Но молча вы глядите строго,
И я в смущении молчу.
Стесняем робостию детской,
Нет, не впишу я ничего
В альбоме жизни вашей светской,
Ни даже имя своего.
Мое вранье так неискусно,

Все это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно.

И вот какая великолепная бабочка вылупилась из этой корявой куколки:

Без вас хочу сказать вам много,
При вас я слушать вас хочу,
Но молча вы глядите строго,
И я в смущении молчу.
Что ж делать! Речью неискусной
Занять ваш ум мне не дано.
Все это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно. 

Лирическая деятельность требует безумной, слепой отваги. Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой с непоколебимой верой, что он воспарит по воздуху, тот не лирик.

В лирике, пожалуй, скорее одержал бы верх Вакхилид, чем Пиндар, и в трагедии скорее Ион Хиосский, нежели Софокл. И это потому, что сочинения первых безупречны и написаны изящно во всех отношениях, Пиндар же и Софокл иногда бывают как бы объяты пламенем в порыве, гаснут часто неожиданно и падают весьма неудачно.

У Пушкина в вариантах к "Графу Нулину":

Иль как отверстие вулкана,
Или - сравнений под рукой
У нас довольно, но сравнений
Не любит мой степенный гений,
Живей без них рассказ простой.

Это действительно характерная особенность Пушкина - он не любит образов и сравнений. От этого он как-то особенно прост, и от этого особенно загадочна покоряющая его сила. Мне иногда кажется, что образ - только суррогат настоящей поэзии, что там, где у поэта не хватает сил просто выразить свою мысль, он прибегает к образу. Такой взгляд, конечно, ересь, и оспорить его нетрудно. Тогда, между прочим, похеривается вся восточная поэзия. Но несомненно, что образ дает особенный простор всякого рода вычурностям и кривляньям. 

В "Давиде Копперфильде" у Диккенса:

"Вечерний ветер неистово бушевал в глубине сада среди высоких вязов. Деревья наклонялись друг к другу, словно гиганты, поверявшие один другому свои тайны, и тотчас снова начинали качаться во все стороны, яростно потрясая руками, как будто услышанные известия возмутили их душевный покой и привели их в великое негодование".

Как это хорошо! И о чем тут спорить? 

К странным прыжкам приучает язык лишь фокусник, а не поэт.

С Лермонтовым идет по слову и крови гнилостное брожение, как звон гитары (10).

Он слегка шмыгнул носом под одеяло (11).

Склизкие глаза Чаадаева на него посматривали (38).

Серые глаза Нессельроде дребезжали по Грибоедову. Тогда Грибоедов сделал каменное выражение (48).

Снег стоял мокрыми, сизого цвета ноздрями. Небо было белого, насморочного цвета (92).

Митрополит не дрогнул ни одним мускулом фиолетовой толстой рясы (249).

Грибоедов повис у Нины на губах (то есть стали целоваться) (292).

Новое и оригинальное родится само собою, без того, чтобы творец об этом думал.

Зачем оригинальному художнику стараться быть оригинальным? Микеланджело. Душа переполнена небывалыми, никем никогда не воплощенными образами. Безбородый, голый Христос с торсом и с чудовищными мускулами Геркулеса. Богородица с трупом сына на коленях - нежная шестнадцатилетняя девушка. Могучая мужская фигура "Ночи" с прилепленными конусами женских грудей. Одно только нужно: смелость быть самим собой. 

- Epatez le bourgeois! - Ошарашивай мещанина!

Как это характерно для средненького таланта и для бездарности! Провел ли бы Микеланджело хоть одну линию резцом, написал ли бы Бетховен хоть одну ноту, чтоб кого-нибудь "ошарашить"? 

Да, я все больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души.

Хорош только тот стиль, который не хвалят, потому что все внимание поглощено интересом содержания... Вы смотрите на картину или прочли страницу: вы не заметили ни рисунка, ни колорита, ни стиля, но вы потрясены до глубины души. Не бойтесь ошибки: техника рисунка, колорита и стиля безупречна.

Горе нам, если мы не имеем ничего, кроме того, что можем показать или сказать.

Скрытая гармония сильнее явной.

Я не знаю, было ли это напечатано. Я это слышал от лиц, близко знавших художника В. И. Сурикова. Его картина "Утро стрелецкой казни". Утренние сумерки. Лобное место. На телегах - привезенные на казнь стрельцы с осунувшимися от пыток лицами, с горящими восковыми свечами в руках. Солдаты-преображенцы. Царь Петр верхом распоряжается приготовлениями к казни. Смутно вырисовываются виселицы.

Когда Суриков уже кончал картину, заехал к нему в мастерскую Репин. Посмотрел.

- Вы бы хоть одного стрельца повесили!

Суриков послушался совета, повесил. И картина на три четверти... потеряла в своей жути. И Суриков убрал повешенного. 

близость к чувству враждебна подлинной поэзии. Память есть та кисть, которая лучше всякой другой способна наводить поэтический колорит. Близость действует чересчур понудительно, и воображение недостаточно свободно, пока не освободится от ее влияния. Во всяком искусстве дух художника должен достичь известной меры отрешенности,-- и лишь творцу в человеке должна быть предоставлена полная свобода.

Вдохновение остается только формой, выполнять которую приходится не дрожащими руками истерика, а спокойными - ремесленника. Пар двигает локомотив, но не будь строго рассчитанного, сложного механизма, недоставай даже в нем какого-нибудь дрянного винтика, и пар разлетелся, растаял в воздухе, и нет огромной силы, как не бывало.

У всякого есть враг в его собственном таланте, и с этим врагом немало хлопот.

Эмиль Золя. - "Брюхо Парижа", глава 1. Витрина колбасной лавки.

"Выставка была расположена на подстилке из мелко нарезанных обрезков голубой бумаги; местами тщательно разложенные листья папоротника обращали некоторые тарелки в букеты, окруженные зеленью. Это был целый мирок вкусных вещей, жирных и таявших во рту. Сперва, в самом низу, у стекла, шел ряд банок с жареными ломтиками свинины вперемежку с банками горчицы. Повыше лежали маленькие окорока с вынутою костью, такие красивые, круглые, желтые от тертых сухарей. Затем следовали большие блюда: красные и лоснящиеся страсбургские языки в шпеке, казавшиеся кровавыми рядом с бледными сосисками и свиными ножками; черные кровяные колбасы, свернувшиеся, точно безвредные ужи; ливерные колбасы, сложенные по две, готовые лопнуть от избытка здоровья; простые колбасы, похожие на спину певчего в серебряной мантии..."

И так долго еще, долго! Больше, чем еще столько же! И подумать, что еще несколько десятков лет назад могли это читать вполне серьезно и не принимать за величайшее издевательство над собой! 

Как легко было так писать! Взял записную книжку, стань перед витриной и пиши! Описывать наружность человека: лоб у него был белый и открытый, густые брови нависали над черными вдумчивыми глазами, нос... губы... волосы... И так дальше. Или обстановку комнаты: посреди стоял стол, покрытый розовою скатертью с разводами; вокруг стола было расставлено пять-шесть стульев... Комод в углу... В другом углу... И так дальше. А нужно-то совсем не так: закрой глаза и вдумайся, дай себе отчет: что тебе больше всего бросилось в глаза в данном лице или обстановке? И этими-то двумя-тремя чертами,-- но чертами характерными, яркими,-- все и опиши. И довольно. 

У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса - вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом, ароматном воздухе... Это мучительно.

Флобер говорил молодому Мопассану:

"Когда вы проходите мимо торговца, сидящего у дверей своей лавки, мимо сторожа, который курит трубку, покажите мне этого торговца и сторожа, их позу, весь их физический облик, в котором заключена вся их моральная природа, покажите мне их такими, чтобы я не спутал их ни с каким другим торговцем или сторожем, и покажите мне с помощью одного слова, чем лошадь этого экипажа не похожа на пятьдесят других, которые только что прошли или пройдут". 

Когда вы описываете мужчину, женщину, местность, думайте всегда о ком-нибудь, о чем-нибудь реальном.

Это - глубоко верное замечание. Нужно настойчиво, не уставая, искать подходящего человека - на улице, в театре, в трамвае, в железнодорожном вагоне, пока не найдешь такого, который совершенно подходит к воображаемому тобою лицу. И тогда уж прилепись к этому человеку целиком. И он даст тебе массу самых неожиданных и прелестных деталей, которые оживят задуманный тобою образ до неузнаваемости. То же и с пейзажем. Сила Льва Толстого, что он всегда делал так. 

Нужно кончать описывать природу раньше, чем читатель может заметить, что автор ее описывает. 

"Иван Петрович подошел к столу. Он был очень весел".

Прочитав что-нибудь подобное, всякий считает себя обязанным притвориться идиотом и спросить:

Гомер нисколько не стесняется говорить: "он побежал", раз по смыслу понятно, о ком идет речь, хотя бы в предыдущей фразе дело шло о столбе. 

У настоящего художника никогда не найдешь никакого нравоучения. "Нравоучение" у него вытекает из самого описания жизни, из подхода его к ней. Ему не нужно писать: "Как это возмутительно!" Он так опишет, что читатель возмутится как будто сам, помимо автора. А равнодушный халтурщик - для него совершенно необходим в конце "закрученный хвостик нравоучения". Иначе читатель воспримет все как раз даже наоборот. Как в известном рассказе Чехова "Без заглавия". Воротился настоятель в свой монастырь из большого города и с ужасом стал рассказывать о нечестии и разврате, царящих в городе.

ни дьявола, ни смерти, а говорили и делали все, что хотели. А вино, чистое, как янтарь, подернутое золотыми искрами, вероятно, было нестерпимо сладко и пахуче, потому что каждый пивший блаженно улыбался и хотел еще пить. На улыбку человека вино отвечало тоже улыбкой и, когда его пили, радостно искрилось, точно знало, какую дьявольскую прелесть таит оно в своей сладости!

Описав все прелести дьявола, красоту зла и пленительную грацию отвратительного женского тела, настоятель проклял дьявола и ушел в свою келью.

Удивительно ли, что наутро в монастыре не осталось ни одного монаха? Все они бежали в город. 

Дворянские беллетристы шестидесятых - семидесятых годов - Болеслав Маркевич, Авсеенко, Всеволод Крестовский и пр.,-- когда выводили благородного дворянина, то писали о нем так:

- Погоди ж ты! - процедил князь Троекуров, побледнев.

- Погоди ж ты! - прошипел Крестовоздвиженский, позеленев.

Теперь, с других, конечно, позиций, повторяется совсем то же самое. Герои симпатичные бледнеют и цедят, несимпатичные - зеленеют и шипят. Я просто не могу понять, как после Льва Толстого можно так писать. 

Есть хорошо одетые глупости, как есть хорошо одетые дураки.

Над чем художники размышляли дни, месяцы и годы, то дилетанты хотят схватить в один миг!

Дилетанты, сделав все, что могли, обыкновенно говорят в свое оправданье, что работа еще не готова. Но она никогда не может быть готова, потому что она никогда не была правильно начата. Мастер несколькими штрихами делает свое творение готовым. Кончено оно или нет, но оно уже довершено.

Кто яростней всех критикует талант?
Сознавший бессилье свое дилетант.

Когда новый переводчик берется за перевод классического художественного произведения, то первая его забота и главнейшая тревога - как бы не оказаться в чем-нибудь похожим на кого-нибудь из предыдущих переводчиков. Какое-нибудь выражение, какой-нибудь стих или двустишие, скажем даже,-- целая строфа, переданы у его предшественника нельзя лучше и точнее. Все равно! Собственность священна! И переводчик дает свой собственный перевод этого места, сам сознавая, что он и хуже и дальше от подлинника. Все достижения прежних переводчиков перечеркиваются, и каждый начинает все сначала.

коллективное сотрудничество, так сказать, в пространстве, то почему не допускаем такого же коллективного сотрудничества и во времени, между всею цепью следующих один за другим переводчиков? Все хорошее, все удавшееся новый переводчик должен полною горстью брать из прежних переводов,-- конечно, с одним условием: не перенося их механически в свой перевод, а органически перерабатывая в свой собственный стиль, точнее - в стиль подлинника, как его воспринимает данный переводчик.