Записи для себя
Глава XVI

XVI

Как пустота и бессильная праздность жизни сменяется мутною, ничего не говорящею смертью. Как это страшное событие совершается бессмысленно. Не трогаются. Смерть поражает нетрогающийся мир. Еще сильнее между тем должна представиться читателю мертвая бесчувственность жизни.

Из дневника. 13 февраля 1923 года. - На жизнь свою оглядываюсь с благодарностью. Судьба была ко мне благосклонна, даже больше - баловала меня. И самый ценный дар: она дала мне способность знать свое место и не переоценивать себя. Поэтому я почти избавлен был от самых тяжелых страданий - зависти и обид самолюбия. Смотрю вперед: много ждет радостного. Кончу роман, возьмусь за работу над Пушкиным.

И вот вдруг заметил в себе: еще чего-то радостно жду. Чего именно?

Смерти!

Как странно. Смерти я никогда не боялся, страха смерти никогда не мог понять. Но недавно почувствовал: жду ее как большого, поднимающего, ослепительно яркого события. Вовсе не в смысле избавления от жизненной тяготы - жизнь я люблю. Просто сама по себе смерть сияет в сумрачной дали будущего яркою точкою.

А недавно заметил в себе еще вот что. Человек умер неожиданно, сразу,-- от разрыва сердца, или трамвай раздавил.

- Хорошо так умереть - без мучений, без ожидания надвигающейся смерти!

Нет, по-моему, вовсе не хорошо. Смертные муки... Так ли они страшны? А может быть, при неожиданной смерти мы лишаемся переживания такого блаженства, перед которым ничтожны все смертные муки?

Ни о чем я не расспрашиваю с таким интересом, как о смерти людей,-- "что говорили, какое было лицо, как держались". И в истории меня это интересует всего больше... Если бы я был делателем книг, я составил бы комментированный список разных смертей. Кто научил бы людей умирать, научил бы их жить.

В девятнадцатом году сестра Аня болела брюшным тифом. Форма была очень тяжелая, несколько дней температура держалась выше сорока одного градуса.

И вот, вдруг она почувствовала, что умирает. И стала готовиться.

Чтоб меньше было с нею хлопот, сама закрыла себе пальцами глаза: так трудно закрывать у мертвеца коченеющие веки! Вспомнила, что Михаил, муж ее, очень не любит покойников. Подозвала и попросила, чтоб он ее поцеловал. Михаил поцеловал обычным поверхностным поцелуем. Но она этого не разобрала и успокоилась: простились, теперь ему больше не нужно будет ее целовать.

Услышала, что Женя горько плачет - Евгения Николаевна, вдова Михайлова брата. Аню это удивило: что это? Женя никогда не плачет, в самые горькие минуты. Приоткрыла краешек глаза, поглядела: верно! плачет! Ну, значит, правда, умирает... Подозвала ее, сделала последние распоряжения насчет своей дочки. Потом вытянулась и сложила руки на груди. Решила: заснет, и сон незаметно перейдет в смерть.

Но сон не шел. Была она неверующая, но тут почему-то стала потихоньку петь: "Господи, помилуй!" - на тот родной, красивый напев, каким пели у нас в Туле в приходской нашей церкви Петра и Павла. Пела все громче и громче, и в изумлении сама слушала: голос звучал так чудесно, так полно, он все собою покрывал. Как будто разорвалась какая-то прозрачная завеса, невидимый хор подхватил напев, ее голос вел хор, и мировая музыка наполнила всю землю, весь воздух и небо.

Когда уставала петь, начинала читать наизусть стихи. Но все они неприятно дребезжали и оскорбляли слух,-- все решительно, и только один Пушкин нет.

И она читала Пушкина:

Но вдруг над чашей золотой
Она задумалась - и долу
Поникла дивною главой.

А потом опять начинала петь.

Двое суток она так пела и читала Пушкина - дни и ночи. Все слушали и тихонько плакали, и мысленно прощались с нею.

Потом перестала. Температура понизилась. Врачи сказали, что теперь можно надеяться. Но сна не было. Ночи тянулись долгие, тихие, скучные. Однажды она вспомнила о полнозвучных горячечных своих предсмертных днях - и опять попробовала запеть. Такой жалкий зазвучал, деревянный голос! И никакие хоры не откликнулись. 

Лев Толстой в письме к Л. Е. Оболенскому, в 1903 году, 6 мая, после перенесенной тяжелой болезни:

Сказать, что чувство, испытываемое при приближении к вступлению в другую форму жизни, есть только чувство радости от ожидания прекращения усталости, все равно, что сказать, что чувство блудного сына, возвращающегося домой, есть только чувство радости от прекращения усталости. Если и есть доля этого чувства, то она такая крохотная, а главное, по качеству своечу такая ничтожная, что она не только не может затемнить, но и никак не может быть смешана с тем, носящим на себе характер бесконечности чувством благодарного умиления перед сознанием всего значения всей своей жизни, которое испытываешь при близости смерти.

Настроение у меня совсем то же, хотя никакой "другой формы жизни" для себя не жду, кроме новой комбинации составлявших меня атомов, где "меня" уже не будет. 

Из дневника. 7 мая 1927 года. - У профессора А. А. Мануйлова - паралич. Говорить не может. Часто плачет, и слезы из страдающих глаз медленно текут по неподвижному, парализованному лицу. - Ф. К. Сологуб пишет мне: "одышка, расширение сердца и печени". Уже два года живет задыхаясь, в непрерывном, бешеном голоде по воздуху. - А. И. Южин после первого удара не отпускает от себя врача, щупает себе пульс и с ужасом ждет второго удара. 

Из дневника. 10 декабря 1927 года. От врача. - Это было для меня совершенно неожиданно: сердце увеличено на три сантиметра, аорта поражена склерозом и расширена, общий артериосклероз. А я себя считал совсем здоровым! Хотя уже месяца три даже при обыкновенной ходьбе, не только при подъеме на лестницу, "чувствую" свое сердце. Но в общем очень гордился, что никто не дает мне моих лет - по отсутствию седых волос, физической крепости, общей живости. Помню, несколько лет назад, в Академии художественных наук, стояли мы, разговаривали,-- покойный М. О. Гершензон, проф. И. И. Гливенко и я. Гершензон говорил, что под старость все больше у него развивается склонность писать афоризмами и очень короткими, замкнутыми главками; соглашался с этим и Гливенко. Я сказал, что и у себя замечаю то же самое. Гливенко с некоторым даже высокомерием взглянул на меня:

- Ну, вам-то еще рано об этом говорить.

Я вскипел,

- Позвольте узнать, сколько вам лет?

Гливенко:

- Пятьдесят три.

Гершензон:

- Пятьдесят пять.

- Ну, а мне пятьдесят семь!

при такой болезни можно умереть неожиданно. Этого мне не хочется. Мне бы хотелось медленно подойти к смерти, хотя бы с мучениями. Я с замиранием жду этого как чего-то безмерно сладостного и великого. И уж совсем, конечно, не хочу умереть с распавшеюся и разлагающеюся психикой.

Но другое горько. Мне кажется, я только теперь научился думать, писать, жить, обращаться с людьми. Теперь-то бы только и развернуть жизнь и работу. А артерии в мозгу уже склерозируются. 

Мало кто из людей умеет быть старым.

Трагедия старости не в том, что стареешься, а в том, что остаешься молодым.

Когда-то она была изящна, очень красива. И талантлива. Странно было сейчас смотреть на нее и думать, что так еще недавно, лет пять назад, с нею можно было разговаривать как с равной. Старушечье, сморщенное лицо, тусклые глаза,-- и спрашивает голосом, каким говорят очень боящиеся маленькие дети:

- Правда,скоро будет война?

- Кто на это может ответить!

- Меня очень беспокоит. Я недавно в газетах читала: мы выпустили противогазы, а они на это - никакого ответа.

Дочь ее, сдерживая улыбку, спрашивает:

- Кто - они?

- Ну, там, Польша, Англия... Румыния.

- Какой же может быть ответ на противогазы?

Все смеются, а она горестно вздыхает:

- Пишут, что архиепископ кентерберийский за войну с нами, а папа римский против. У меня теперь вся надежда только на папу.

- Мама, почему на папу?

- Он же против войны.

- Мама на папу надеется, папа - на маму.

У нее тысяча разных старческих болезней - эмфизема, миокардит, печень, колит. Дочь ухаживает за нею самоотверженно. Постарела, подурнела от забот и бессонных ночей. А старуха полна к ней злобой и желанием сделать ей больно. Спрашивает меня:

- Не можете ли вы меня устроить в больницу?

- В больницу? Зачем вам?

- Я тут очень всех стесняю, Вера только и думает, как бы от меня избавиться.

- Мама, да что ты такое говоришь!

- Да-а, да-а, я отлично вижу. Я чувствую, что я всем тут в тягость. Как вы думаете, не написать ли мне прямо Семашке? Он, говорят, человек добрый...

Все время точит дочь за то, что мало о ней заботится, что не любит матери. Если дочь выйдет на полчаса пройтись, старуха встречает ее упреками, что она ее "бросила". Ночью вдруг начинает звать спящую дочь:

- Вера! Вера!

- Что ты, мама?

- Я н-е с-п-л-ю!

Как, дескать, ты можешь спокойно спать, раз я не сплю.

И часто говорит дочери:

- Когда я умру, совесть будет тебя терзать, что ты была со мною такая эгоистка. Я буду приходить к тебе во сне.

И дочь мне говорила:

- Я все время чувствую себя глубочайшей преступницей и не могу убедить себя, что это у мамы только от старческого слабоумия. Я же ведь помню, какая она ко мне всегда была любящая и самоотверженная.

И все с трепетом ужаса повторяли:

- Не дай бог никому такой старости!

В 1796 году у Канта наступил сильный и неожиданный упадок сил. (Родился в 1724 году). Кант принужден был прекратить лекции и постепенно впал в то печальное состояние старческой слабости, в котором он принужден был провести еще несколько лет. Силы исчезли, но не исчезло стремление работать. Он все еще сидел за письменным столом, занимался литературною деятельностью, мысль бессильно блуждала, не выходя из старой колеи, как это видно из оставленной им рукописи о переходе от метафизики к физике. Начальный период этого состояния обрисован Кантом в письме к Гарве, которое нельзя читать без волнения (21 сент. 1798 г.): "Пользуясь довольно хорошим физическим здоровьем, я чувствую себя как бы пораженным душевным параличом. Я испытываю муки Тантала, видя, что мне нужно подвести итоги в вопросах, касающихся всей области философии, И я все еще не выполнил этой задачи, хотя и сознаю исполнимость ее". 12 февраля 1804 года, после того как он до дна испил чашу страданий старости и одиночества, милосердная смерть унесла его.

дневник. Сообща писали письма, и ответные письма получали с адресом: "Эдмонду и Жюлю Гонкурам". После смерти Жюля Гонкура в 1870 году Эдмонд вспоминал:

"Эта тесная и неразрывная связь в течение двадцати двух лет, эти дни, эти ночи, проводившиеся всегда вместе со времени смерти нашей матери в 1849 году... В течение этого долгого времени мы всего только два раза разлучались на сутки".

И вот от усиленной умственной работы у Жюля, на почве переутомления, начинает развиваться, по выражению Эдмонда, "атрофия мозга". Медленно, но неуклонно и неотвратимо Жюль начинает превращаться в полного идиота.

Эдмонд пишет в дневнике,-- теперь он пишет уже один, брат писать не способен. Он пишет:

На этом любимом лице, где было столько интеллигентности, иронии, этой тонкой и красиво-злой усмешки ума,-- я вижу, как с каждой минутой все больше начинает вырисовываться угрюмая маска слабоумия... Я страдаю,-- мне кажется, я страдаю так, как не было дано страдать ни одному любящему существу.

Самое ужасное в этих омерзительных болезнях интеллекта,-- пишет он в другом месте дневника,-- это то, что они затрагивают не только интеллект, но что - подземно и навсегда - они разрушают в любящем существе чувствительность, нежность, привязанность, что они уничтожают - сердце... Эта сладкая дружба, которая была величайшею благодатью нашей жизни, моего счастья,-- я ее больше не нахожу, я ее больше не встречаю... Нет, я больше себя не чувствую им любимым, и это - самая большая казнь, какую я мог бы испытать.

На его глазах день за днем брат духовно разрушается. Изящный, воспитанный, он теперь становится нечистоплотным и вульгарным: сует кусок рыбы в солонку, вилку держит в кулаке; ко всему равнодушен, думает только как бы повкуснее поесть и принарядиться. Эдмонд и сам измотался, ухаживая за братом, нервы его издергались. Со стыдом он записывает 11 июня 1870 года:

Мы кончали обедать в ресторане. Гарсон принес ему мисочку (для полоскания). Он воспользовался ею очень неловко. Само по себе это было не важно, но на нас смотрели, и я сказал ему с некоторым нетерпением:

- Милый мой, будь же повнимательнее, иначе нам невозможно будет куда-нибудь ходить.

На глазах его показались слезы, и он воскликнул:

- Я не виноват! Право же, я не виноват!

Его дрожащая, сведенная рука искала мою руку на скатерти. И он еще раз сказал:

- Я не виноват. Я знаю, как я тебя огорчаю, но что же мне делать: я часто хочу - и не могу!

Рука его сжимала мою, он жалостно повторял:

- Прости меня!

И тогда мы оба - мы заплакали, прикрывшись салфетками, и обедающие с удивлением глядели на нас.

И вот среди этих заметок и наблюдений - жуткая, недоговоренная мысль:

В последние годы жизни Мопассан ясно ощущал надвигавшееся сумасшествие. Биограф его, Эдуард Мениаль, рассказывает:

1 января 1892 года Мопассан, приехав домой, заперся в своей комнате; видя его крайне возбужденное состояние, его слуга хотел остаться около него, но Мопассан велел ему уйти. Он собирался покончить с собою, таково было его желание; он хотел воспользоваться последним проблеском ума, последним усилием слабеющей воли, чтобы выполнить этот необходимый акт.

Сначала он хотел воспользоваться своим револьвером и открыл ящик, где он его держал. Но его слуга унес из предосторожности пули. Револьвер был найден на письменном столе. Мопассан попытался перерезать себе горло металлическим разрезным ножом: это несовершенное оружие соскользнуло с шеи на лицо и сделало там глубокую рану. На крики раненого прибежал его слуга; понимая, что он один не справится со своим господином, он позвал на помощь двух матросов с Мопассановой яхты "Бель-Ами", Бернарда и Раймонда. С большим трудом им удалось справиться с ним и удержать его на постели до прихода доктора. Если бы не геркулесовская сила Раймонда, вряд ли бы им удалось этого достигнуть.

Рана зажила очень быстро, но возбужденное состояние усиливалось все более и более: пришлось надеть смирительную рубашку. И тогда было решено поместить его в лечебницу.

Таков последний эпизод сознательной жизни Мопассана. Для нас совершенно ясно, что он сам добровольно подготовлял эту развязку и что он поступал вполне сознательно, когда пытался покончить с собой: несовершенство употребленных им средств объясняется бдительностью окружавших его лиц, удаливших от него все опасные оружия. Признания, сделанные его друзьями, отданные им распоряжения,-- все доказывает, что этот выход был обдуман и свободно избран. За несколько месяцев перед тем он говорил лечившему его доктору:

- Не думаете ли вы, что мне угрожает сумасшествие? Если это так, то меня следует предупредить: между сумасшествием и смертью колебания быть не может, и мой выбор давно уже сделан (Э. Мениаль, "Мопассан, его жизнь и творчество", перев. Н. Кашина. М., 1910, стр. 191).

Гуманный доктор, конечно, правды не сказал. Гуманные "друзья", бдительностью своею спасшие Мопассана от смерти, увезли его в Париж и поместили в лечебницу д-ра Бланша. Через восемь месяцев Эд-монд Гонкур записывает в дневнике:

Доктор Бланш нарисовал нам очень печальный портрет Мопассана, говоря, что в настоящее время у него типичная физиономия сумасшедшего, с угрюмым взглядом и бессмысленным ртом.

Еще через полгода, он же:

Д-р Бланш говорил со мной о Мопассане и дал понять, что тот совершенно "обратился в животное".

Почти два года просуществовал так Мопассан и наконец умер.

Слава друзьям! 

Из дневника. 11 февраля 1929 года. - Я все возвращаюсь мыслью к тому же самому. Уже умер Южин, умер Сологуб. Но профессор Мануйлов все еще живет - живой, отказывающийся умереть труп, уже не узнающий своих близких. Мария Александровна, вдова моего дяди по матери, вот уже четыре года не встает, полураздавленная параличом. Высшие духовные отправления все умерли, недержание мочи и кала, все время из нее течет; вонь и мокреть. Дочь измучилась с нею до отчаяния.

Я хочу кричать, вопить: дайте мне право свободно распоряжаться собою! Примите мое завещание, исполните его. Если я окажусь негодным для жизни, если начнет разлагаться мое духовное существо,-- вы, друзья, вы, кто любит меня,-- докажите делом, что вы мне друзья и меня любите. Сделайте так, чтобы мне достойно уйти из жизни, если сам я буду лишен возможности сделать это! 

- Бабка, пора тебе помирать!

- Батюшка, и рада бы помереть, да ведь душу-то - нешто ее выплюнешь? 

Доктор X. Умирала его мать,-- он ее очень любил. Паралич, отек легких, глубокие пролежни, полная деградация умственных способностей. Дышащий труп.

Сестра милосердия:

- Пульс падает,-- вспрыснуть камфару?

- Вспрысните морфий.

- Морфий?

Он властно и раздельно повторил:

- Вспрысните морфий!

Мать умерла.

У меня к нему - тайное восхищение, любовь и надежда. И раз я ему сказал:

- Самый для меня безмерный ужас, это жить, разбитым параличом. А у меня в роду и со стороны отца, и со стороны матери многие умерли от удара. Если меня разобьет паралич, то обещайте мне... Да?

Мы поглядели друг другу в глаза, он с молчаливым обещанием опустил веки. 

Тут самое главное: человеку должна быть дана возможность встретить смерть достойно. 

Из дневника, 18 июля 1929 года. Коктебель. - Последний автопортрет Рембрандта. В биографии его читаю описание портрета: "Весь сгорбленный, седой, исхудалый, он кажется тенью прежнего атлета - Рембрандта". Ему в это время было 61 год. Давид Юм в автобиографии своей пишет: "Я нахожу, что человек, умирающий шестидесяти пяти лет, только освобождается от нескольких лет дряхлости,-- почему и трудно найти человека, который был бы привязан к жизни меньше меня".

Да, все это очень внушительно. Мне идет шестьдесят третий год. Но я еще не чувствую надвигающейся смерти, в душе бодро и крепко. Огромная охота работать. Играю в теннис. Чувствую себя в душе настолько молодым, что иногда мелькает мысль: да не ошибка ли, что у меня в паспорте год рождения показан 1867 и что вот эти дряхлые, сгорбленные, такие бесспорные старики - мои ровесники?

А все-таки все это уже очень близко и передо мною. Вчера ходил у себя по саду, подвязывал виноградные лозы к тычкам и думал: скоро, скоро уже придется жить "на пенсии",-- на духовной пенсии, с "заслуженным правом не работать". И не мог себе представить: как же это я тогда буду жить? Греться на солнышке, вспоминать былое и вот так ходить по саду, дрожащими руками подвязывать лозы. И больше ничего. Какая нелепость! 

И умереть на солнце и на воле

Душистой смертью скошенной травы.

(Мое) 

Из дневника братьев Гонкуров:

"Смерть искушает людей как последнее приключение". 

Умирал один мой знакомый, человек глубоко верующий. Пошел его проведать. Иссох, оброс седою бородою. Жена все силы на него кладет. Лицо у нее бледное от бессонных ночей и хлопот. Что-то мне рассказывает, улыбаясь. Он враждебно посмотрел на нее и сказал:

- Вот! Я умираю, а она каким тоном говорит! 

9 сентября 1940 года. - Давление крови у меня непрерывно растет, и все меры мало помогают. Сейчас - 210. Совершенно не могу физически работать, что меня всегда так живило. Мало и трудно могу работать умственно: сейчас же начинаются боли в голове. Что ж! Семьдесят три года. Пора и честь знать. Удивительно, как смерть меня мало пугает!

Последним желанием Анаксагора было, чтобы в день его кончины ежегодно устраивались детские игры. Я на это не имею права, потому что для детей ничего не сделал. Но я бы хотел, чтобы при моей смерти звучал детский смех, чтобы все кругом улыбались, чтобы не было похоронного настроения, люди не ходили бы с повешенными носами, не вздыхали бы скорбно. Пусть не стоит надо мною шубертовский "Wilder Knochenmann" - "дикий костяной человек" с косою. Пусть реет благостный Thanatos, брат-близнец Сна. 

Вспоминая о смерти сына, Гете писал Цельтеру: "Вперед! Вперед по могилам!" 

Скорби быть не должно: нам неприлично плакать.

ИЗ "ПРОМЕТЕЯ" ГЕТЕ

Прометей. То смерть была, Пандора.
Пандора. Смерть?
А что это такое?
Прометей. Дочь моя!
Ты много радостей познала,
Немало и страданий.
И сердце говорит тебе,
Что в жизни много радостей осталось
И много горя,
Которых ты не знаешь.
И вот приходит миг,
Который все в себе вмещает,-- все,
Чего желали мы, о чем мечтали,
На что надеялись, чего боялись.
И это - смерть.
Когда в душевной глубине
Ты, потрясенная, вдруг чуешь все,

И в буре расширяется душа,
В слезах себя стремится облегчить,
И жар в душе растет,
И все звенит в тебе, дрожит и бьется,
И чувства исчезают,
И кажется тебе, что вся ты исчезаешь
И никнешь,
И все вокруг куда-то никнет в ночь,
И в глубоко своем, особом ощущенье
Ты вдруг охватываешь мир, тогда...
Тогда приходит к человеку смерть.
Пандора. Отец, умрем!
Прометей. Нет, час еще не пробил. 

Я не помню мгновения, когда впервые переступил порог этой жизни.

Какая сила заставила меня развернуться среди этого огромного таинства, подобно лесной почке в полночь?

Когда я утром увидел свет, я почувствовал сразу, что я не чужой в этом мире, что неведомое, без имени и очертаний, взяло меня на руки в образе моей матери.

Ребенок плачет, когда отнимают его от правой груди, но через мгновение утешается, найдя левую грудь.

В тот час, когда смерть постучится в твою дверь, какое приношение ты сделаешь ей?

Я получил свой отпуск. Проститесь со мною, братья! Я всем вам делаю поклон и ухожу.

Вот я отдаю ключи своей двери и отказываюсь от всяких прав на свой дом. Я только прошу у вас прощальных ласковых слов.

Мы долго были соседями, но я больше получил, чем мог дать. Теперь день занялся, и лампа, освещавшая мой темный угол, догорела. Пришла весть, и я готов тронуться в путь.